к ошибке.
Но мы настаивали, и он погрустнел.
— Вы знаете, почему мой метод не применяется еще повсеместно? Потому что он основан на уголовной практике. А я, к сожалению, не имею доступа к уголовной практике всего мира за все времена. Да и никто не может иметь. Нельзя объять необъятное.
— Понятно, — сказал Синцов. — Кстати, в наших сводках всегда полно ошибок. И далеко не все, что нужно, туда попадает.
— Да, — вынужден был согласиться эксперт. — О преступлениях Джека Потрошителя мы все знаем досконально, но, к сожалению, не каждый маньяк может похвастаться столь подробными летописями своих злодеяний. Многие преступления вообще остаются неизвестными миру, на время или навсегда. И пробелы в посылках означают пробелы в выводах. Кроме того, уголовная хроника может дать нам неправильное направление, если преступление не раскрыто, или за чужое деяние осужден невиновный.
— Так что же нам делать? С нашим маньяком? — спросила я.
Катушкин вздохнул:
— Сначала прочтите его послание.
— А вы считаете, что он что-то хотел нам сказать?
— Безусловно! Безусловно!
— Но зачем ему оставлять нам послание?
— Причину этого следует искать в депрессии, охватывающей серийного преступника после акта насилия. Идя на преступление, он ожидает какого-то невероятного эмоционального катарсиса, но не достигает его. И им овладевает чувство безнадежности и бессилия.
Он снял с полки книгу Джоэла Норриса «Серийные убийцы», полистал ее, ища нужное место, и, найдя, прочитал с выражением:
— «В период депрессии даже газетные заголовки, сообщающие об обнаружении очередной жертвы, не помогают преступнику вернуть себе состояние могущества, которого он вроде бы на мгновение достиг. Долгие дни или недели после убийства преступник пребывает в мрачном мире тоски… Он занимается повседневными делами и со стороны кажется вполне нормальным. Со временем бремя совершенных преступлений становится настолько невыносимым, что он способен написать исповедь и отослать ее в полицию или позвонить в местную газету и попросить там помощи». — Он захлопнул книгу и поднял на нас глаза. — Звонок в секс-шоп и визит туда был как раз таким воплем о помощи. Но стадия депрессии постепенно сменяется рождением новых криминальных фантазий и приводит к поиску новой жертвы.
— Мы пока не поняли, по какому принципу он подбирал жертв, — призналась я. — Такое впечатление, что он просто бродил по городу, находил и преследовал первую встречную девочку.
Катушкин отложил книжку и внимательно на меня посмотрел.
— Возможно и такое. Но звонок в интимный магазин убеждает меня в том, что ваш субъект действует не стихийно, а по определенной схеме. У него есть система. Так что попробуйте поискать зашифрованное послание. Он наверняка дал вам намек, где его искать, не смея выразиться более прямо.
— Но как? Где?
Катушкин терпеливо вздохнул:
— Послание может быть спрятано буквально в каждом элементе криминалистической характеристики. Место, время, имена потерпевших, приметы его собственной внешности — все это может нести некую дополнительную информацию, сверх того, что говорят все эти данные о способе совершения преступления и даже о почерке. Проанализируйте все, что вам известно, с этой точки зрения. Ищите.
Глава 12
Когда мы в задумчивости вышли от Катушкина, Синцов посмотрел на часы.
— Двадцать три. Может, еще успеем.
Он рванул с места, но я даже не спросила, куда мы должны успеть, поскольку напряженно старалась поймать ускользающую мысль.
— Андрей, что там Катушкин говорил о депрессии у маньяка? К моменту совершения преступления его эмоциональное напряжение достигает пика, так?
— Ну?
— А потом наступает период депрессии. И как там у Норриса? Преступник способен написать исповедь или позвонить в местную газету, да? Но только в период депрессии!
— И что же? — сосредоточенно глядя на дорогу, спросил Синцов.
Мы неслись по набережной со сверхзвуковой скоростью, но я даже не обращала на это внимания.
— Ну, сам подумай! Катушкин расценил визит маньяка в секс-шоп как мольбу о помощи.
— Ну? — По-моему, Синцов меня даже не слушал.
— Раз так, значит, он все еще находился в депрессии.
— Ну?
— Что ты все нукаешь?! — рассердилась я. — Ну подумай своей головой: в секс-шопе, значит, у него депрессия? А через полчаса он совершает новый эпизод? Значит, уже нет депрессии? Что-то слабо верится! Так не бывает. Он еще должен пройти период новых криминальных фантазий.
— Нахваталась… И что это значит? — заинтересовался наконец Андрей.
— А ты не понимаешь? Это не у него депрессия!
— А у кого? У дяди Васи?
— Значит, это не он маньяк. Он просто приходил в секс-шоп по поручению маньяка. Может, маньяк его давно просил, а он только к пятнице раскачался? И маньяк к пятнице уже вышел из депрессии и стадию фантазий уже пережил. И пока блондин был в магазине, настоящий маньяк стоял за дверью, Олеся же сказала твоя, что блондина кто-то ждал.
— Вот как? — он покосился на меня и хмыкнул (между прочим, словосочетание «твоя Олеся» его нисколько не покоробило). — А что насчет опознания? Кристина Бутенко руку узнала.
— Ну-у, руку…
— И потом, одежда. Они что, с маньяком из одного детского дома? По местам происшествий в одной футболке шастают?
Да, что-то тут не вязалось. Я расстроилась. Ведь действительно, в художественном зрении Кристины я не сомневалась, и такая важная примета, как сведенная татуировка, подтверждала правильность ее показаний про то, что именно тот, чей труп она опознала, и был преступником. Конечно, опознание руки — это не по лицу опознание, особой уверенности оно не дает. И вообще, при опознании трупа шансы ошибиться возрастают многократно, одна обстановка мертвецкой чего стоит, ведь не притащишь же труп к себе в кабинет, чтобы предъявить свидетелю. Да и выглядят мертвые тела иначе, чем живые. Но все же, все же: Кристина ведь художница, у нее глаз должен быть точным, и сделанный ею рисунок руки преступника это подтверждает. Продавщица заметила сведенную татуировку, и потерпевшая заметила сведенную татуировку. Значит, они обе видели одного и того же человека. И, значит, он и был настоящий маньяк. А за дверью в магазине стоял кто-то другой…
Андрей нажал на газ так, что от нас шарахнулась одинокая милицейская машина, тихо трусившая навстречу по пустынной набережной. Через три минуты мы затормозили у круглосуточного универсама — так резко, что я почувствовала запах паленой резины.
Синцов открыл мне дверцу машины и попросил:
— Маша, сходи, купи колготки, а то я стесняюсь.
— Какой размер? — по-дурацки уточнила я, но Синцов даже не улыбнулся.
— Чтобы на голову мне налезли.
У меня перехватило дыхание.
— Андрюша! Какой ты молодец!
— Подожди меня нахваливать, — буркнул он. — Это всего лишь версия…
Семью Бутенко мы решили сегодня больше не трогать, но пожилого
