class="p1">Навстречу показалась подвода с возом снопов. На самом верху сидел совсем маленький мальчишка и безмятежно тянул песню. Большая, не по голове, фуражка-блин свисала измятым козырьком до самою носа, закрывая лицо.
— Что это за клоп едет? — остановил председатель лошадь.
— Я, я-то? Симка, — поднял мальчонка козырек и обнажил круглое, конопатое, с лучистыми синими, как васильки, глазами лицо. — Максим я, дедушка, — добавил он и кивнул на Настю: мол, она докажет.
— Не узнали, что ли, Ефим Лукин? — удивилась Настя. — Это ведь братишка мой!
— Ах, чертенок! И вправду не узнал. Ну пой, пой, да только не свались! Знаешь, куда ехать?
— Как не знаю, привычное депо! — весело откликнулся маленький возница и проворно дернул вожжи: — Но-о!
Председатель еще долго смотрел вслед удаляющейся подводе, а потом не совсем понятно для Насти сказал:
— Какой народ, ребенки какие!
Они свернули с дороги и берегом оврага направились к одиноко стоявшему трактору. Рядом с трактором, на разостланой телогрейке, дремал помощник Насти, тоже мальчишка, но постарше Симки. Услышав шаги, он быстро встал, отряхнул пыльные штаны.
— Ну, как живешь-можешь? — вместо приветствия спросил Ефим Лукич.
— А чо, живем, робим, вот только трактор чо-то сломался, — бодро ответил парнишка и шмыгнул носом. — Новый бы нам трактор-то, как у Тачаны, а то чо, стоим вот.
— Но, но! — построжел председатель. — Где я вам новых наберусь! У Тачаны тоже не новый, да ездит.
Ефим Лукич обошел трактор, зачем-то попинал одно колесо, другое, заглянул под мотор. Затем открыл капот, попросил у Насти ключи и отвертку. Пока Настя искала в железном ящике нужные инструменты, Ефим Лукич сочувственно, как с человеком, разговаривал с трактором:
— Изробился и ты, дружок, постарел. Оба мы с тобой постарели, поизносились. Почитай, ведь на тебе в первые годы весь колхоз держался. Первый ты был у нас помощник и долгое время единственный. А теперь потерпи, дружок, не подведи в самую трудную пору. Вот подвинчу тебя — и побежишь. Верно, Настя?
До позднего вечера председатель провозился с трактором — пока нашел неисправность, пока отремонтировал, пока обкатал. В деревню вернулся уже затемно. Ни в одном окошке не было света. Сейчас всегда так. Люди либо спят, набираются сил для нового трудового дня, либо работают в ночную смену. Постоял у правления и хотел уж было поворачивать к дому, как вдруг услышал в темноте шаги.
— Это кому еще не спится в такую пору? — строго спросил председатель.
— Это я, Марина, — не сразу, робко откликнулась девушка.
— Ну так подходи, чего остановилась, чай, не укушу.
Марина, кутая плечи полушалком, подошла с опущенной головой.
— Куда это направилась?
— Да так…
— Знаю я — так. К своему Сергею небось покатила! Ну иди, да не проспи завтра. До солнышка ведь разбужу.
У Марины вспыхнули от стыда уши. Хорошо хоть темно, не видно. Но разве она виновата, что Сергей увиливает от фронта? Дружили они, это все знают, но Марина охладела к нему, как поняла, что за человек Сергей. Как же так, все его сверстники давно на фронте, а он околачивается в глубоком тылу, при каком-то военкомате, почти что дома? Да и так все время дома, будто для него войны нет — не стыдобушка ли с таким дружком! Однако все считают, что Марина по-прежнему встречается с Сергеем Киселевым, и от того еще горше у нее на душе.
Ефим Лукич смекнул, что нелегко девке и без его намеков, поспешил сменить разговор.
— Я ведь зачем тебя остановил, дочка. Все думаю насчет подарков-то бойцам, хоть и сказал, что не мое это дело. Надо, надо что-то собрать. Как же, неуж мы хуже других? Все пошлют, а мы что — лыком шиты? Только, я думаю, посылать там всякие табакерки да кисеты — это мало для бойцов. Нам надо придумать что-нибудь другое, побогаче. Скоро ведь зима, а солдатам, по себе знаю, нужны теплые вещи: валенки, шапки, шубы. Подумаем, а? Поговори с народом. Я начну, а ты поддержи меня. Ты ведь лучше меня говорить умеешь. Поняла, Марина?
— Поняла, Ефим Лукич. Обязательно поговорю со всеми, и вот увидите — подарки наши будут самые желанные, самые необходимые бойцам.
— Ну и ладно, ну и хорошо! — ласково похлопал председатель девушку по плечу. — Беги давай, куда направилась, а я еще на ферму загляну, наказать кое-что бабам надо.
6
Очень уж коротка летняя ночь! Едва прокричат первые петухи, как на востоке занимается заря. Но молодежь и эту краткую ночь не упустит, девчата хоть на часик, да соберутся в излюбленной роще, попоют, попечалятся вместе.
Издавна повелось в летние погожие вечера проводить гуляния не в клубе, а в этой роще. Ой, сколько слышала она любовных разговоров, сколько знала сокровенных тайн, была свидетельницей счастливых встреч и грустных расставаний!
А теперь здесь все по-иному…
На длинной скамейке сидят одни девушки и играют в кольцо, скучно передавая его из рук в руки, будто делают необходимую работу. Невесело. Так, тянут время, безотчетно чего-то ждут. Да и может ли радовать игра без тех, кого нет рядом, по кому неотвязно болит душа? Собираются теперь девчата скорей по привычке, а не то чтобы порадоваться, повеселиться.
Надоела им эта игра — кольцо. Посидели молча, каждая думая о чем-то своем. Руки лежат на коленях, какие-то непривычно ненужные, уставшие, от черноты и огрубелости непохожие на девичьи. Молчание и вовсе стало тягостным. Одна из девушек сорвала черемуховый листок, задумчиво прижала его к губам, помяла пальцами и бессильно, как подраненная, еле слышно запела. Запела так грустно, что подружки сами ее остановили:
— Перестань, без тебя тошно!
Но вдруг выяснилось, что среди девчат есть парень. Один-единственный. Сергей Киселев. Эх-ма, жизнь-то какая пошла! Один ухажер на всю деревню! Так ли здесь бывало и думалось ли о таком? Со всех окрестных деревень собирались в этой роще парни, завлекали, оспаривали ятмановских красавиц. А они и вправду красавицы — одна пригожее другой. Парни выбирали самых лучших… Недаром говорят: рот любит сладкое, а глаза — красивое.
Парни приходили в рощу со своими гармошками, и девчата еще издали узнавали по звуку, по манере игры, кто, из какой деревни идет. Ведь известно, что нет одинаковых гармонистов, как нет и одинаковых гармоней. Каждая поет по-своему. Прислушиваются девчата, улавливают чутким ухом игру и уже наперед знают, то ли это идут кресолинские парни, то ли яшмаковские. Узнают и басовитую томшаревскую гармонь, и все остальные, и каждая девушка замирала, услышав звук той гармони, какой нужен был ей.
