Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
быть примером соблюдения и пропаганды морального кодекса строителя коммунизма, провозглашенного нашей партией и принятого всем советским народом».
А вторым документом стало покаянное письмо самого Вирты, заверявшего, что все происшедшее на Торжокской базе – «это моя вина, и только моя, и она не может и не должна лечь черной тенью на наш трудолюбивый писательский отряд, гневно и сурово осудивший мой поступок. Поверьте, все силы и способности в оставшиеся мне годы я положу на то, чтобы, не покладая рук, работать и писать о жизни нашего народа, ради счастья которого мы живем и трудимся».
И вы только вообразите, как же должен был несчастный Вирта благословлять Сталина, который вознес его до небес, и как ненавидеть хрущевский «волюнтаризм», унизивший его минимум дважды.
О мужской дружбе
Известно, что у Константина Симонова одним из ведущих и наиболее привлекательных мотивов в лирике, да потом и в прозе был мотив верной мужской дружбы, а одним из ближайших друзей он считал Александра Юрьевича Кривицкого.
Они сблизились еще в дни войны, и понятно, что, став в 1946 году главным редактором «Нового мира», Симонов взял Кривицкого своим заместителем, а перейдя в 1950‐м, в разгар борьбы с космополитами, в «Литературную газету», позвал еврея Кривицкого с собою – и тоже на не маленькую номенклатурную должность редактора по разделу международной жизни.
Что, можно предположить, в тех условиях требовало от Константина Михайловича изрядного мужества.
И все бы хорошо, не сорвись Симонов уже после смерти Сталина и не напиши он 26 марта 1953 года, то есть менее чем за десять дней до полной реабилитации врачей-отравителей, что стало сигналом к прекращению антисемитской кампании, – так вот, не напиши он письмо Хрущеву и Поспелову, где настаивал на безотлагательном смещении Кривицкого с должности, повторюсь, номенклатурной. Были в этом письме и аргументы – во-первых, настоящее имя-отчество его друга Зиновий Юлисович, во-вторых, в 1937‐м был репрессирован сводный брат Кривицкого, а в-третьих, в 1949‐м ему самому был вынесен строгий выговор «за притупление бдительности» в связи с дачей рекомендации сотруднику «Известий» Р. Морану, арестованному по обвинению в еврейском национализме.
Как объяснились в этой ситуации верные друзья, нам неизвестно. Но известно, что, вернувшись в 1954 году в «Новый мир», Симонов и тут позвал Кривицкого в заместители, и тот, разумеется, пошел, и по-прежнему служил своему другу-покровителю верой и правдой, и дружба их оставалась нерушимой до самого конца.
О чем говорит эта история?
О времени, в какое нас «не стояло»?
Или о противоречивой натуре Симонова, который в «то самое» время многих спас, но кого-то все-таки потопил (или вынужден был потопить)?
Лучше закончить стихотворением Евтушенко, написанным в мае 1957 года уже по другому, но тоже печальному поводу:
Опять вы предали. Опять не удержались.
Заставила привычка прежних лет,
и как бы вы теперь ни утешались,
замкнулся круг. Назад возврата нет.
Не много ли скопилось тяжких грузов
на совести? Как спится по ночам?
Я понимаю бесталанных трусов,
но вам – чего бояться было вам?
Бывали вы талантливо трусливы.
Вы сами вдохновлялись ложью фраз,
и, располневший, но еще красивый,
с достоинством обманывали нас.
Но потеряла обаянье ложь.
Следят за вашим новым измененьем
хозяева – с холодным подозреньем,
с насмешливым презреньем – молодежь.
Кадры решают все
Отлежав после войны в госпиталях, Александр Петрович Межиров стал заместителем редактора многотиражной газеты «Московский университет». И тут же позвал на службу Николая Глазкова, к какой-либо офисной работе абсолютно не пригодного.
С единственным условием – в редакции не появляться.
В семье европейских народов
Как вспоминает Даниил Данин, Юрий Павлович Герман вскоре после XX съезда КПСС ночью позвонил ему: «Я принял решение. Мы наконец вступаем в семью европейских народов! И я вступаю в партию!.. <…>
Юраша – человек-праздник – был беспартийнейшим из беспартийных. Строгая система догм – это было не для него. Он любил жизнь. Бремя уставных предписаний не для него. Он любил жизнь. Отправление нормативных обязанностей – не для него. Он любил жизнь. И ей-богу, правящей партии делало честь, что она сумела ввести в соблазн такую бескорыстную и правдолюбивую натуру…»
Дайте умереть коммунистом
Евгения Соломоновна Гинзбург, мама Василия Аксенова, десять лет отбыла в ГУЛАГе и восемь лет в «бессрочной» магаданской ссылке.
А выйдя на свободу, первым делом подала заявление с просьбой восстановить ее в рядах КПСС.
И более того – сделала в этих рядах хоть крошечную, но все-таки карьеру. «Я работаю сейчас так много, что даже свыше сил, – в 1956 году пишет она сыну. – Дело в том, что в результате отчетно-выборного собрания я оказалась секретарем нашей партийной организации. Обстановка так сложилась, что отказаться было нельзя. И вот сейчас, после двадцатилетнего перерыва, приходится заново привыкать, хотя и не к очень масштабной, но все же партийной работе. <…> Одним словом, энергично „фукцирую“. Выбрали меня и делегатом на городскую партийную конференцию».
Не пройдет и десяти лет, как по стране разлетится – в машинописи, в фотокопиях, в ротапринтных оттисках – ее «Крутой маршрут».
Не оставляющий никакой пощады ни советской власти, ни коммунистической идеологии.
За одно только хранение и распространение этой книги можно было и срок схлопотать.
Но Евгению Соломоновну не тронули.
Дали ей умереть коммунистом.
Во всяком случае, членом партии. И, – как вспоминают, – «она до смертного часа под подушкой в сумке держала свой паспорт и партийный билет и куда бы она ни выходила – носила с собой. На подтрунивание близких она отшучивалась: „Без бумажки ты – букашка“. Чего ей стоил этот паспорт?! Чего ей стоила партийная реабилитация?!»
…Гвозди бы делать из этих людей…
Алкоголиков не жалеют
13 мая 1956 года на своей даче в Переделкине застрелился Александр Фадеев, и власть проводила его в последний путь некрологом, где сказано, что он оттого и самоубился, что «в течение многих лет страдал прогрессирующим недугом – алкоголизмом».
А 19-летний Геннадий Шпаликов, в будущем замечательный сценарист и очень неплохой поэт, записал в дневник: «Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком – пьяница по существу. <…> Оправдать его нечем. Ни тяжелой жизнью, ни непониманием современников. Его понимали, заочно – любили, благ жизни вполне хватало лауреату Сталинской премии, книжки которого переиздавались повсеместно. Фадеев – дезертир.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
