для себя, в кругу немногих друзей, между прочим, у Сатиных, где я имела удовольствие их слушать. Помню высокую фигуру Шаляпина около рояля и Сережу за роялем.
– Сережа, – говорит Шаляпин, – споем «Два гренадера» Шумана.
Он поет, и я вижу, как у Сережи делается особенное выражение лица. Видно, исполнение Федора Ивановича доставляет ему наслаждение, а его аккомпанемент вдохновляет Шаляпина. Они исполняют целый ряд романсов: «Я не сержусь» Шумана, «Старый капрал» Даргомыжского и другие. Под конец Шаляпин поет «Судьбу» Рахманинова. Его фразировка этого романса потрясающая. От возгласов судьбы: «Стук! стук! стук!» – слушателям становится жутко. А последнюю, любовную часть он поет с такой страстью, в голосе звучит такое упоение любовью, и вдруг опять это страшное: «Стук! стук! стук!» От сильного переживания все присутствующие на время как бы оцепенели. Счастливы те, кому удалось слушать этих гениев в домашней обстановке.
Лето 1899 года Сережа проводил в Воронежской губернии в семье Крейцеров. Это были очень милые, почтенные люди, а дочь их Леля Крейцер была его ученицей в продолжение нескольких лет.
Мне пришлось в августе 1899 года проезжать мимо их станции. Предварительно я известила Сережу об этом, прося его прийти к поезду повидаться со мной. Когда поезд подошел к платформе, в мой вагон ворвались Сережа и Макс Крейцер, схватили мои вещи и заставили меня следовать за ними. У гостеприимных, очень радушно принявших меня хозяев я встретилась с Наташей, которая, как оказалось, уже некоторое время у них гостила. Сереже у Крейцеров жилось хорошо. В самом отдаленном конце дома ему устроили комнату для занятий. Там стоял рояль, на котором, как и всегда, он много занимался; там же он мог и сочинять: никто ему не мешал.
Как-то раз мы с Наташей собрались к нему и рады были побыть втроем. Нам с Наташей хотелось подольше с ним посидеть, но Сережа боялся, что хозяева обидятся на такое семейное обособление, и уговаривал нас скорей пойти к Леле Крейцер. Через десять дней мы с Наташей уехали в Ивановку. Жалко и тягостно мне было надолго расставаться с Сережей.
Вторую половину лета 1901 года Сережа снова жил в Ивановке 16, а мы с Татушей – в тридцати верстах от Ивановки – в имении Лукино и довольно часто навещали его.
Осенью 1901 года, проезжая Москву, я была на концерте в филармонии, где Сережа в первый раз исполнял весь свой Второй фортепианный концерт. Успех был большой.
В один из наших приездов в Москву мы узнали радостную новость – Сережа женится на Наташе. Лучшей жены он не мог себе выбрать. Она любила его с детских лет и, можно сказать, выстрадала его. Она была умна, музыкальна и очень содержательна. Мы радовались за Сережу, зная, в какие надежные руки он попадает, и были довольны тем, что любимый Сережа останется в нашей семье. Браки между лицами, находящимися в родственных отношениях, были строго запрещены, и Сереже пришлось много хлопотать, чтобы получить разрешение жениться на своей двоюродной сестре.
Венчаться пришлось почти что тайно. Наташа одевалась к венцу у моей сестры Верочки, которая жила с мужем в Москве. Двоюродные сестры были очень дружны и никогда Сережу друг к другу не ревновали, хотя обе всю жизнь любили его.
Почти за три года до женитьбы Сережи, то есть осенью 1899 года, сестра моя Верочка вышла замуж за друга детства – Сергея Петровича Толбузина. Перед свадьбой она сожгла более ста Сережиных писем. Она была верной женой и нежной матерью, но забыть и разлюбить Сережу ей не удалось до самой смерти.
Дальнейшая жизнь показала, что Сережа не ошибся в своем выборе. Жена сумела так устроить ему жизнь, что прошла у него тоска, которая раньше часто его угнетала. Впоследствии он как-то написал мне из Америки, когда обе его дочери – Татьяна и Ирина – были уже замужем: «Живу с Наташей вдвоем, с моим верным другом, с добрым гением всей моей жизни».
Лето 1903 года молодые Рахманиновы проводили в Ивановке. Они поселились во флигеле, где мы когда-то жили. Сережа выбрал себе для занятий самую маленькую комнату. Она выходила окном в сад, в такое место, где редко кто проходил. Более скромной обстановки нельзя было себе представить. В комнате стоял только рояль, стол и два стула – больше ничего.
У молодых супругов родилась дочка, названная Ириной. В то время как Наташа кормила дочь, Сережа сидел с часами в руках и следил, чтобы кормление ребенка происходило по строго нормированному времени, как рекомендовал доктор. Нельзя было себе представить более любящего отца, чем Сережа. Он помнил свое детство, помнил, как мало видел ласки и заботы со стороны своих родителей, и дал себе слово, что его дети будут всегда окружены горячей любовью и вниманием. Сам он был безупречным сыном и с четырнадцати лет помогал своей матери, хотя ему самому в этот период жилось очень трудно.
В 1906 году Рахманиновы уезжали за границу. В Марина-ди-Пиза под окна часто приходили бедные бродячие музыканты с шарманкой. Сереже очень нравилась полька, которую один из них всегда играл, и он ее обработал. Полька эта очень популярна и часто исполняется. Пианист И. Гофман был очень удивлен, когда услышал эту Польку, и не мог понять, как это Рахманинов стал сочинять подобные вещи.
За эти годы мы почти не переписывались, но часто встречались: то в Ивановке летом, то в Петербурге, куда он приезжал концертировать. В Ивановке в осенние вечера все любили собираться в столовой. Дядя и Сережа усаживались у стола возле печки и раскладывали пасьянсы. Сережа говорил, что это для него лучший отдых. Впрочем, был у него и другой отдых, которым он очень увлекался, – автомобиль «Лора». Он сам управлял им в свободные от работы часы, носился на своей «Лоре» по тамбовским дорогам. В те годы он часто страдал острой невралгией лица, и только две вещи успокаивали его невралгические боли: управление машиной и игра на рояле. Быстрая автомобильная езда или музицирование временно переключали внимание и тем самым отвлекали от боли.
Как музыкант Сережа был очень строг к себе и требователен к другим. Глазунов как-то пригласил его присутствовать на экзаменах в консерватории. Тут они немного поспорили. Александр Константинович по своей безграничной доброте всем хотел ставить хорошие отметки, а Рахманинов доказывал, что консерватория не может и не должна потворствовать плохим ученикам и обязана выпускать полноценных музыкантов.
Скрябин – товарищ Рахманинова – совершенно не признавал его как композитора, а Рахманинов не соглашался со Скрябиным, когда тот говорил, что его музыкальные мысли являются пределом музыкального прогресса и что большего никто сказать не может. С этим взглядом он никогда не мирился и говорил, что предела развитию музыкальной мысли быть не может.
После смерти Скрябина Рахманинов дал в Петербурге концерт из
