— Солнце, а давай нарисуем твой портрет? Смотри, сколько тут художников. Повесим его потом в спальне.
— Рядом с зеркалом?
— Вместо зеркала. Будешь каждое утро смотреть на него и думать — ну какая же я красавица. Как этому Королёву со мной повезло.
— Ну, тогда надо повесить рядом и твой портрет. Чтобы ты тоже на него смотрел и думал: “Как же этой Королёвой со мной повезло”, — возвращаю я шутку.
И мы беззаботно хихикаем. И оба знаем, что в этой шутке все — правда.
И вот прямо сейчас я невероятно рада, что все в моей жизни сложилось именно так. Что Данил нашел свою настоящую любовь, дав и мне шанс обрести собственную половинку. Что мы при этом остались добрыми друзьями, вопреки всем сложившимся стереотипам о бывших супругах. Что мой Королев совсем не похож на Громова, но при этом они умудряются совершенно спокойно и дружески общаться. И что Ольга Громова оказалась классной девчонкой, а их Дашка просто какое-то невообразимое чудо. И что я настолько счастлива, что в ответ на вопросы о том, когда же я обрадую родных новостью о пополнении семейства, лишь пожимаю плечами и отвечаю — “Да какие мои годы?” И я совершенно искренне это произношу. Без затаенной боли и горечи о несбывшемся. Без нервного напряжения, без истерики.
Потому что во многом благодаря обоим моим принцам и царице я поняла одну простую вещь. Иногда мы принимаем за любовь отчаянное желание что-то удержать рядом с собой. Привязать к себе узами чувства вины, благодарности, жалости, сострадания или же навязанными обязательствами. И что настоящая любовь может быть строга с тобой, как Егор, который по-прежнему ставит миску с кормом для Принца на весы, прежде чем выдать утреннюю или вечернюю порцию неисправимому обжорке. И при этом сострадательна и великодушна, даже когда этот негодник умудряется в очередной раз утащить что-то из мусорного ведра, а потом всю ночь устраивать нам ежечасное веселье с мытьем полов. А еще она благородна и мудра, как наша Шамаханская царица, что терпеливо сидит рядом со страдающим под капельницей бедолагой, мурлыча ему что-то успокаивающее.
А еще она щедра. И умеет прощать. Как Анфиса, которая оставила сыну предавшего ее мужчины и собственной сестры то, что может помочь ему обрести свободу. Если она ему нужна, конечно.
— О чем задумалась, солнце мое? — легко целует меня Егор под одобрительный свист группы шумных подростков.
— О том, как сильно я тебя люблю, — честно отвечаю я.
— И я тебе. До сих пор благодарю того кошака, благодаря которому состоялось наше знакомство.
— Как он там, кстати? По-прежнему выходит на прогулки, пока хозяйка не видит?
— Нет, после второго случая я сказал, что отниму у нее этого бродягу, если она не поставит на окна специальные решетки. Больше не сбегает. Так что, присмотрим художника?
Мы не спеша прогуливаемся по мощеной мостовой, плотно заставленной мольбертами. Улыбаемся, рассматривая некоторые очень меткие шаржи, иногда задерживаемся, чтобы похвалить чей-то пейзаж, показав большой палец, прицениваемся к небольшим портретным наброскам, и вдруг…
— Егор, ущипни меня.
— А что случилось?
— Ты видишь это?
— Что именно?
— Ты видишь этот портрет?
— Вот этот? Красивой женщины с… Не понял, это что, Принц?
— Ты понимаешь, кто это?
— Это и есть твоя Анфиса?
— Егор, давай купим. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
— Ну конечно, Лизок. Сейчас.
Егор подходит к пожилому художнику, что практически дремлет возле мольберта, что-то объясняет ему на французском, который знает намного лучше, чем английский. Но мужчина хмурится и отрицательно качает головой.
— Что он говорит?
Егор растерянно пожимает плечами и переводит:
— Говорит, что именно этот портрет не продается. Мол это его талисман. И что у него нет цены.
— Сейчас, подожди секундочку. Я знаю, как ему объяснить. Только переведи все правильно.
Я дрожащими руками достаю телефон из сумочки и нахожу отдельный альбом с фотографиями Анфисы.
— Месье, меня зовут Лиза, а это моя подруга Анфиса, вот, смотрите, — я провожу пальцем по экрану, и на нем появляется улыбающаяся женщина с Принцем на руках и я, снимающая нас троих. — На наше горе, Анфисы с нами больше нет. Вот. — Палец скользит по экрану, и на нем появляется фото ее могилы с датами. — Но ее Принц остался с нами. Со мной. Егором и Шамани. Видите? — Следующее фото всплывает на экране. — И мы все очень ее любим и скучаем по ней. Пожалуйста, я вас умоляю, продайте мне этот портрет, я заплачу сколько скажете. Понимаете, это она подарила мне платье, в котором я вышла замуж. А она хотела станцевать на моей свадьбе на шпильках, но не успела, и…
Седовласый мужчина, аккуратно утерев цветным платком одинокую слезу на моей щеке, разворачивается, молча снимает портрет с мольберта, бережно сворачивает его, аккуратно перевязывает и протягивает мне, что-то тихо говоря.
— Он говорит, что не возьмет деньги. Что это подарок. Подарок настоящему другу изумительной женщины, самой прекрасной, что он видел в своей жизни. И просит вас передать привет Принцу, но умоляет не кормить его больше устрицами, потому что… В общем, просто не кормить.
— Он сказал что-то еще, да?
— Сказал. Но это было только для меня и Принца, — почему-то слегка покраснев, отворачивается муж.
Художник, задержав на секунду руку на моем плече, обращается к Егору.
— Он спрашивает, если он даст свой телефон, ты сможешь скинуть ему фото Анфисы. Живой и счастливой.
— Да-да, конечно, — киваю я, судорожно прижимая к груди драгоценный подарок. — Обязательно скину. И скажи ему, что я тоже очень-очень сожалею. И что она хотела приехать сюда этой весной. Но… не успела.
— Детка, ну давай же, лови ее, скорей, а то уплывет!
— Кто?
— Конь в пальто! Ну вот же она, лови ее!
— Да кого ловить-то?
— Да вот же она, рыбка золотая! Видишь, совсем рядом с тобой плывет!
Я всматриваюсь в хрустальные струи воды под ногами и действительно вижу практически рядом большую золотую рыбеху с роскошным хвостом.
— Да как же я ее поймаю, Анфиса? Она же скользкая и верткая.
— Ох, Лизок, ну ты сперва опусти руки в воду, пошевели чуть-чуть пальчиками, чтобы она привыкла к тебе, а потом начинай аккуратно приближать руки к ней. А потом цап — и хватай. Давай-давай, я верю, что у тебя получится.
Я опускаю руки в прохладную воду, и рыбка, даже не дожидаясь, пока я отточу на ней свое рыболовное мастерство, сама тыкается мне круглым бочком прямо в ладонь. А потом принимается легко покусывать кончики пальцев. И мне щекотно и весело. И я беру ее аккуратно в две ладошки и поднимаю из воды. И почему-то кажется, что на воздухе в моих руках ей ничуть не хуже, чем в родной стихии.
