отдаленном острове. Хинрих и Мими Вильмерс довели до сведения дорогих родственников — почти в той же форме, в какой уведомляют о бракосочетаниях и погребениях, — пусть, мол, не беспокоятся в дальнейшем насчет посещений, в тяжелые времена, дескать, каждый предпочитает жить в узком кругу своей семьи. Так оградили они себя от родни, чтобы никому не повадно было попрошайничать; сами же только и думали, что о подачках от своих влиятельных зятьев. Бабушка Хардекопф переехала к дочери; одна, без Фриды, она ни за что не пережила бы январских морозов. А Людвиг и Гермина, Отто и Цецилия, Эмиль и Анита думали только о себе, ничего не знали и знать не хотели о родных, хотя все жили в одном городе, отделенные друг от друга лишь несколькими кварталами. Больше всего они опасались, как бы не пришлось заботиться о содержании старухи матери. Фрида целиком взяла все на себя, ну и хорошо. Однако вернее не показываться на глаза, во избежание неудобных вопросов или намеков.
Людвиг был жестоко наказан за равнодушие и забвение сыновнего долга. Однажды к нему в квартиру неожиданно ввалились со всем своим домашним скарбом супруги Тиме, родители Гермины.
— Вести общее хозяйство выгоднее, — заявила растерявшемуся зятю мамаша Тиме, невинно улыбаясь и складывая губы сердечком. А тесть Христиан сухо заметил:
— В конце концов, мы сделали вклад в твое хозяйство. Пятьсот марок мы ведь вам дали, а обратно не получили и половины. Что, разве не так? О чем же разговаривать?
Людвиг не проронил ни слова, он остолбенел.
Гермина вскрикнула:
— Ма-ма!
Людвиг был тихий самоотверженный страстотерпец. Каждый новый этап в его жизни был для него испытанием и бременем. Что бы он ни делал, что бы ни предпринимал, всегда на пути его вставало какое-нибудь неожиданное препятствие. Но всякому терпению есть предел, и, по-видимому, этот предел был достигнут.
На следующее утро он, стоя в снежной и туманной мгле у поручней парома, голодный и озябший, смотрел на грязно-серые воды Эльбы с твердой решимостью броситься вниз головой. С твердой решимостью… Но несколькими минутами позднее он вместе с остальными пассажирами сошел с парома.
II
Когда опасность миновала и Вальтера выписали из больницы, он нарадоваться не мог своему досугу. Забыв все на свете, ушел в чтение Рабле, великого духовного родича Свифта, а затем дошла очередь и до последнего из великой тройки — Сервантеса. Вот истинные могильщики феодализма! Человечество по сей день не подозревает, какими духовными сокровищами оно обязано этим гигантам.
Ах! Вальтер благословлял постель, кресло, медленно заживающую руку, — ему было неописуемо хорошо. На столе, рядом с креслом, стоявшим у окна, лежали книги по истории, мемуары, исторические романы. Его особенно интересовали личности, обладавшие, по его мнению, яркой индивидуальностью. Это не только Сен-Жюст, но и Гракх Бабеф и прежде всего Лазарь Гош, победитель роялистской Вандеи. Однако для того чтобы представить себе события того времени в их живом своеобразии, Вальтеру нужны были слово и фантазия великих писателей. Борьбу, происходившую во Франции в конце XVIII века, он по-настоящему понял лишь, когда прочел «Шуаны» Бальзака и «Девяносто третий год» Гюго. Какой жалкой мелюзгой казались ему порой окружающие его люди, какой ничтожной окружающая его среда. Где титаны прошедших столетий? Где животворный, уверенный в себе, гордый человеческий ум эпохи Возрождения и Великой французской революции? — думал Вальтер. — Современность подчинена холодному властелину — технике; дух и нравственность пришли в упадок. Высоко летать нынче важнее, чем высоко мыслить. Быстрые темпы важнее быстрого прогресса. Лозунг дня — полнее набить карманы, а не полнее жить…
И все еще всем заправляла война. Вот уж целых три года ежедневно, ежечасно, ежеминутно и ежесекундно на востоке и на западе, на юге и на севере Европы текла кровь, обращались в пепел деревни, города, целые края, несказанные бедствия обрушивались на людей. Вальтер выписал из «Путешествия в страну Лапута» два отрывка, в которых Свифт говорит о войне, и повесил их над своим письменным столом: в одном речь шла о причинах войн, в другом — о том, как они ведутся. То были слова великого гуманиста и друга человечества.
Мама Фрида, убирая утром комнату Вальтера, внимательно изучила их.
«Иной раз война начинается потому, — читала она, — что враг слишком силен, а иной раз — потому, что он слишком слаб. Иной раз нашим соседям не хватает тех вещей, которые есть у нас, а иной раз — у них есть те вещи, которых не хватает нам, и мы воюем друг с другом, пока они не забирают того, что есть у нас, или не отдают то, что есть у них. Вполне оправданной причиной войны является также желание вторгнуться в страну, народ которой истощен голодом или наполовину уничтожен мором и эпидемиями, или ослаблен расколом политических партий. Вполне оправдано и вторжение в страну ближайшего союзника, если какой-либо из его городов нам удобен или какая-то часть его земли округляет и пополняет наши владения. Если какой-либо владетельный князь посылает свои вооруженные силы в страну, где народ беден и темен, он, для того чтобы насадить цивилизацию и отучить этот народ от варварского образа жизни, законно велит половину его казнить, а вторую — сделать своими рабами».
«Чего только этот мальчик не выдумает, чего он только не напишет», — сокрушалась Фрида Брентен, опасаясь, как бы такая опасная писанина не стоила ее сыну головы. Но все же она прочитала и то, что было написано на втором листке:
«В военном искусстве человек не случайный, я дал описание пушек, пищалей, мушкетов, карабинов, пистолетов, пороха, ядер, мечей, штыков, сражений, осад, отступлений, наступлений, минирования, контрминирования, бомбардировок, морских боев; кораблей, тонущих вместе с командой в тысячу душ, десятков тысяч убитых с каждой стороны; хрипов умирающих, оторванных голов, рук и ног, взлетающих на воздух, дыма, грохота, смятения; человеческих тел, затоптанных до смерти копытами коней, бегств, преследований, побед; полей, густо усеянных трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; грабежей, воровства, мародерства, пожаров и опустошений. И чтобы достойно показать храбрость моих соотечественников, я уверял, что собственными глазами видел, как во время одной из осад они взорвали на воздух сто неприятелей зараз и столько же на их корабле, как на потеху зрителям изорванные на мелкие части тела убитых дождем падали на землю…»
Когда Вальтер, погуляв, вернулся домой и сел за стол, на котором его ждал скромный ужин, мать сказала:
— Сынок, что это ты придумал?
— О чем ты, мама? Что такое я придумал? — спросил Вальтер, намазывая на комковатый от
