Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 147
глазе» ближнего – не до такой степени исчез из жизни современного человека, чтобы он не мог проявиться у большинства из нас. Он еще сохраняется в сельской местности и в подсознании. На практике это означает, что если бы существовало общество, в котором индивиду или каждой группе гарантировалась бы абсолютная экономическая безопасность и, следовательно, где никто не мог бы угрожать или наносить объективный ущерб другому человеку, то в нем все равно сохранилась бы масса неприятных личных и групповых переживаний, которые по-прежнему непременно приписывались бы недоброжелательству других людей.
Откуда берется идеал общества независтливых и равных?
Это слепое пятно на месте проблемы зависти в современных социальных науках, и в особенности в американской «науке о человеческом поведении», не может быть случайностью. Можно легко показать, как исследователи избегают феномена и концепта зависти, как они прикрывают его эвфемизмами, как, если они очень отважны, то кратко упоминают о нем в качестве отдельной гипотезы, которую тут же отбрасывают с выражением жалостливого презрения.
Многие наблюдатели, в том числе некоторые из числа наиболее прогрессивных социологов, отмечали, часто с одобрением, рессентимент и нонконформизм, свойственный многим современным исследователям социальных наук (пример, Рут Бенедикт, М.Тумин, Ч. Райт Миллс, Джордж Симпсон). В американской социологии и антропологии, можно сказать, вошло в поговорку, что большинство ученых – это люди, недовольные собственным местом в обществе и культуре, бывшие представители какой-либо дискриминируемой группы или класса, – иначе говоря, люди, бунтующие против общества. Доказательства этому несложно найти, а источники настолько многочисленны, что их вряд ли можно подвергнуть сомнению.
Например, Эдвард Шилс пишет: «Профессор [Чарлз Райт] Миллс подразумевает, что социология больше приобретает от враждебного отношения к существующему порядку, чем от некритичной инкорпорации в него. Действительно, выбирая эту точку зрения, он продолжает почтенную традицию. Тем не менее она неверна, как неверна и обратная ей точка зрения. Ни безоговорочная ненависть аутсайдера, ни некритическая поддержка патриота не открывают путь к истине об обществе»[144].
Общим знаменателем этого недовольства и беспокойства является эгалитарный импульс; бóльшая часть проблем, с которыми сталкиваются или которые переживают в своем воображении такие люди, теоретически были бы решены в обществе абсолютного равенства. Из этого следует постоянный и удивительно упорный интерес англосаксонских социальных наук к моделям и программам общества абсолютного равенства. Утопическое стремление к эгалитарному обществу не могло, однако, возникнуть ни по какой другой причине, кроме неспособности разобраться со своей собственной завистью и (или) с предполагаемой завистью более бедных собратьев. Должно быть ясно, что такой человек, даже если его побуждает исключительно собственное бессознательное, будет последовательно избегать феномена зависти или, по крайней мере, пытаться его преуменьшить.
Действительно, некоторые американские социологи неоднократно сталкивались с проблемой зависти и называли зависть ее собственным именем – например, Кингсли Дэвис в своем учебнике социологии или Арнольд У. Грин. Однако существенно то, что чем больше популярность других гипотез, например теории фрустрации, тем более последовательно, даже в современной специализированной литературе, проявляется пренебрежение к любому подходу, позволяющему распознать зависть. Практически никогда гипотеза зависти не была отвергнута или подвергнута критике – она игнорировалась как слишком неудобная. Зависть слишком болезненно затрагивала что-то личное, что было бы предпочтительнее не обнажать. Результатом этого замалчивания широким профессиональным братством исследователей человеческого поведения центральной проблемы социальной жизни человека было, однако, то, что их младшие коллеги, у которых не было собственных оснований для вытеснения этого феномена, стали менее восприимчивы к его существованию[145].
Нежелание заниматься завистью может быть также связано со следующим. Любые исследования человека, практически без исключения, рассматривали зависть как серьезную болезнь. Известна латентная повсеместность этого недуга, но известно также, что ни одно общество, в котором зависть имеет статус нормативной добродетели, не могло бы существовать. Неизменно подчеркивается, что зависть, единожды укоренившись, становится неизлечимой, несмотря на то. что в норме она не свойственна человеку. Даже суеверие, примитивная «антропология» простых обществ, считает зависть болезнью, а завистника опасно больным – раковой опухолью, от которой следует защитить личность и общество, – но никогда не рассматривает ее как нормальный случай человеческого поведения и деятельности. Нигде, за очень малым исключением, мы не находим веры в то, что общество должно приспособиться к завистливому человеку, и постоянно – веру в то, что оно должно стремиться защититься от него[146].
Глава 8. Преступления, совершаемые из зависти
Убийство из зависти
Как мы уже видели, одна из функций частной собственности состоит в том, чтобы защищать людей от зависти и агрессии со стороны тех, кто менее одарен природой. Ибо общество, в котором каждый владел бы равным количеством собственности или в котором собственность распределялась бы государством, было бы не свободно от зависти идиллией, но адом, где никто не мог бы физически чувствовать себя в безопасности. Даже в современном обществе часто происходят преступления, мотивом которых явно служит зависть к чьему-либо физическому превосходству.
В 1963 г. В Нью-Йорке после баскетбольного матча убого одетый поденный рабочий на своей машине врезался в красавца игрока выигравшей игру команды, когда тот стоял на тротуаре со своими друзьями и родственниками. Убийца, не имевший никакого отношения к проигравшей команде, заявил, что ему было невыносимо видеть красавца атлета во всем его великолепии[147].
Поджог, вызванный завистью к более талантливым соученикам, может привести к убийству, как свидетельствует репортаж, который появился в газете New York Times 1 июня 1967 г. Это может произойти даже в лучшем университете с очень высокими академическими стандартами, если он осмелится предоставить горстке талантов особые возможности. В 1967 г. в общежитиях Корнеллского университета произошло три очень похожих пожара. В самом страшном из них, 5 апреля, погибли восемь студентов и один преподаватель. Второй пожар случился 23 мая в общежитии, а третий произошел 31 мая в здании, где разместили студентов из общежития, которое сгорело 5 апреля. Все три пожара возникли в спальнях студентов, которые учились по специальной программе для особо выдающихся учащихся. Это программа, участник которой может получить докторскую степень за 6 лет, а не за 10 и более, как это обычно бывает. Только 45 человек из 13 тыс. студентов Корнелла участвовали в этой программе. Четверо из восьми студентов, погибших 5 апреля, были ее участниками. Большинство студентов, пострадавших от пожара 23 мая, а также семь из девяти студентов, чуть не сгоревших 31 мая, – тоже. Ни окружной прокурор, ни следователь не сомневались, что совпадения неслучайны. Речь могла идти только о поджогах. Следователь не использовал слова «зависть», но говорил о «человеческой злобе» – этот термин
Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 147
