на историка наших дней их свидетельства действуют в смысле как раз обратном. Приводимые ими факты как раз объясняют «террор» критической эпохи, показывают, что опасности, окружавшие личность и дело Ивана Грозного, были еще страшнее, политическая атмосфера еще более насыщена изменой, чем это могло показаться по данным ранее известных враждебных московскому царю источников.
Не в очередной подозрительности приходится обвинять Ивана Грозного, а, напротив, в излишней доверчивости по отношению к созданной им гвардии, и в особенности ее контингенту иностранцев, в недостаточном внимании к той опасности, которой ему грозила со стороны реакционной оппозиции, и которую он не только не преувеличивал, а скорее недооценивал[181].
Два факта для понимания политических настроений в Москве конца 60-х и начала 70-х гг. выступают перед нами с полной отчетливостью.
Это, во-первых, крупнейший заговор московского и новгородского боярства, духовенства и дьячества на жизнь Ивана IV, готовившийся в конце 1567 г. Во-вторых, это завоевательная кампания крымского хана Девлет-Гирея, которая заходила за пределы случайно удавшегося грабительского налета ордынской конницы.
Скажу сначала о первом.
В свое время сыскное дело 1567 г. было утеряно, не без участия, вероятно, боярства, сочувствовавшего казненным: не сохранилось сведений о нем и в летописной традиции, усердно скрывавшей этот крайне невыгодный для оппозиции факт. Его старалось, с другой стороны, скрыть также и правительство от иностранной дипломатии и европейского общественного мнения, чтобы не уронить авторитет царя[182].
У Штадена мы находим очень ценные сведения по этому поводу, но события рассказаны тенденциозно и переданы в неверном, обратном порядке. Он сначала говорит об опалах, казнях и убийствах, совершенных Иваном Грозным и опричниками, а потом о тех фактах государственной измены, которыми была вызвана расправа.
Вот что он пишет:
«(Челяднин) был вызван в Москву, в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А Великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу![183]
Великое горе сотворили они по всей земле! И многие были тайно убиты. У земских лопнуло терпение! Они стали совещаться, чтобы избрать Великим князем князя Владимира Андреевича, а Великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан.
Затем рассказывается, что великий князь, ничего не зная о заговоре, ушел с войском к литовской границе, в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу и Лифляндию».
«Князь Владимир Андреевич открыл Великому князю договор и все, что замышляли и готовили земские».
(Штаден опускает очень важное обстоятельство: слабоумный Владимир Андреевич[184] был подставным лицом, во главе заговора стоял богатейший и влиятельнейший боярин, крупный вотчинник Федоров-Челяднин, об убийстве которого без всякой мотивации автор поспешил упомянуть выше.) «Тогда Великий князь распустил слух, что он ездил прохладиться и осмотреть прародительскую вотчину».
На самом же деле начались величайшие жестокости: «вернувшись в Александрову слободу, Великий князь приказал переписать земских, тех, которых он хотел убить и истребить при первой же казни. К нему начали приводить бояр, одного за другим, и он убивал их, как ему вздумается, одного так, другого иначе»[185].
А заговора точно и не было[186]. «Митрополит Филипп не мог долго молчать в виду этого (т. е. жестокостей Ивана IV). И благодаря своим речам, добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных очень тяжелых оковах».
Замечания о «добром митрополите Филиппе» производит на нас впечатление курьезное: Штаден только что назвал виднейших деятелей земщины и среди них этого иерарха, уж кому-кому, как не ему были известны все нити заговора![187]
Заканчивается рассказ так: «затем Великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы, так что один город или монастырь ничего не знал о другом».
Как объяснить эти меры в общегосударственном масштабе, указывающие и на страх перед взрывом Гражданской войны, и на опасность внешней интервенции? Тут у Штадена – недомолвка, и притом очень важная. Он ничего не говорит о том, что польский король Сигизмунд II Август, через некоего Козлова, сговорился с московскими боярами о выдаче в его руки царя московского. Как только известие о заговоре дошло до Ивана Грозного, он поспешил вернуться домой, а Сигизмунд должен был распустить свое войско, стоявшее в Радошковицах.
В этом пункте Штадена можно дополнить Шлихтингом, который знает о сговоре польского короля с московскими боярами, но остерегается упоминать о нем, чтобы выдержать свою линию изображения оппозиционного боярства в виде невинных жертв безумного тиранства. Но в одном месте неожиданно проговаривается: если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено, потому что все его подданные (читай – «заговорщики»), были в сильной степени преданы польскому королю.
Наконец, к изображению надо сделать еще одно дополнение: как видно из переписной книги Посольского приказа, было формальное соглашение между партией московских бояр, духовенства и приказных и таковой же партией высшего духовенства, дьячества и торговцев Новгорода и Пскова. В возбужденном против них преследовании по изменному делу обвинение гласило, что архиепископ Пимен с московскими боярами хотел Новгород и Псков «отдати литовскому королю»[188].
В последнюю минуту вельможные заговорщики растерялись и стали выдавать друг друга. Владимир Андреевич обманом вытянул список у Челяднина и отправился с этой бумагой к царю, но это новое предательство не спасло его. Розыск показал, что затевалась измена грандиозная, государственная.
Если заговор 1567 г. был вовремя расстроен и главные зачинщики подверглись казни, то этим далеко не устранена была опасность измены, отдачи врагу всей северо-западной окраины. Еще оставались на своих местах архиепископ Пимен и другие члены новгородской группы заговорщиков. Более двух лет длилось напряженное положение.
Можно ли после этого говорить о капризах тиранической натуры Ивана Грозного, подсмеиваться над тем, что в 1570 г. он, будто бы движимый трусливым страхом, нагрянул на мирное будто бы население Новгорода с целым корпусом опричников? Конечно, он должен был проявить величайшую осторожность. Ведь дело шло о крайне опасной для московской державы, крупнейшей за все царствование Ивана IV измене. И в какой момент она угрожала разразиться? Среди труднейшей войны, для которой правительство напрягало все государственные средства, собирало все военные и финансовые силы, требовало от населения наибольшего патриотического воодушевления. Тем историкам нашего времени, которые в один голос с реакционной оппозицией
