буквально через пару минуты. В растянутых трениках и линялой футболке — здесь и так сойдет. Бросается обниматься с Мишкой, заглядывает в багажник и, ни слова мне не сказав, принимается вытаскивать чемоданы.
— Так и знал, что делов не будет, — одной фразой, так сказать, обрисовывает ситуацию в целом. Мне почему-то от этого жутко смешно. А от того, что мне приходится сдерживать этот смех, саднит горло.
— Мы вас долго не стесним. Я поищу что-нибудь, — лепечу, с трудом справляясь с собственным голосом.
— Совсем у тебя крыша поехала, Элька! Как будто я вас гоню!
Поднимаемся в квартиру. В тесной прихожей не разминуться. Не укрыться от заплаканных маминых глаз. А рыдает она — будь здоров, как будто кто-то умер.
— Элька, ну вот что ты делаешь, а?
— Я, мама, развожусь.
— Ну как же так? Ну зачем? У нас семья! Как же мы? Вам на себя все равно, на Мишку, так хоть о стариках подумайте! Любочка рыдает, я рыдаю…
Ума не приложу, что на это ответить. Семья у нас и впрямь была дружная. Как-то спелись наши с Юркой родители. Сошлись, такие разные, непонятно на чем. Породнились не на словах, как это обычно бывает, а по-настоящему. Переплелись корнями, как теперь рвать? С одной стороны, я маму даже понимаю. С другой — не уверена, что выдержу, если она будет каждый божий день промывать мне мозг и стенать, чтобы я вернулась.
— Пап, погоди, оставь чемодан тут. А вообще, лучше верни обратно.
— Эль, ну ты чего?
— Поможешь? Прости, что гоняю туда-сюда.
Голос какой-то странный. Сиплый… Будто не мой. И слабость в теле. Неужели я еще и заболеваю? Соображать становится все трудней.
— Прекрати немедленно! Мы никуда тебя не отпустим. Давай сюда нашего подкидыша, — сюсюкает мама, протягивая руку к Мишке. Сюсюкает, а мне ее ударить хочется. — И вообще, у тебя телефон звонит. Ответь, — бросает, не замечая, как меня перекосило.
Достаю из сумочки айфон. Тупо гляжу на экран, на котором высветилось «Бутенко». Надо ответить. Все-таки он мой шеф. Но я отбиваю звонок. Касаюсь материнской руки, привлекая к себе внимание, а когда та ловит мой взгляд, говорю, чеканя каждое слово:
— Если ты еще хоть раз назовешь моего сына подкидышем или Япончиком, это будет последний раз, когда ты его видишь. И меня заодно. Чемоданы я спущу сама. Миша, пойдем.
Толкаю дверь, за спиной звенит пугливое:
— Да ты что, Элька, совсем? Я ж ничего такого! Так, шутка…
— Ваши шутки разрушили мою жизнь… А ты этого даже не понимаешь.
— Эля… — берет на себя роль парламентёра отец, но я не даю ему и слова сказать:
— Извини, мне с работы звонят, — трясу телефоном, — наверное, что-то срочное, раз такая настойчивость.
Выхожу за дверь, приложив тот к уху. Ощущение конца света усиливается. Мне кажется, я ощущаю вибрацию земной коры, что ломается под ногами.
— Ну. Наконец-то. Я тут долблюсь над графиком… Ты на сентябрь будешь брать четверть ставки или половину?
— Я не знаю, Георгий Борисович. Если можно, я бы осталась на ставке.
Бутенко внимательно выслушивает мой ответ, замолкает на пару секунд, а потом спрашивает уже совершенно другим тоном:
— Почему? Что у тебя с голосом?
Устало приваливаюсь к стенке. День только начался, а у меня уже нет никаких сил. Чемоданы еще эти… Вот куда мне идти? Что я, дура, затеяла?
— Эля… Что случилось? — голос Бутенко становится более требовательным, такой тон не проигнорируешь, тем более что требовательности в нем ровно напополам с неприкрытым совсем беспокойством.
— Я сделала, как ты просил, — отбрасываю церемонии.
— Что?
— Я ушла от него.
— Ты серьезно?
— Более чем. Вот… Ищу квартиру. Думала у родителей отдышаться, но ты знаешь, какие они.
— Ты у них? Я за тобой заеду.
— Да ты что? Не надо, зачем?
— Уверена? А Мишка с тобой? Чем я могу помочь вам, Эля?
— Чем тут поможешь? — усмехаюсь горько. — Я… прости, не знаю, зачем это все рассказала. Голова кругом.
— Ты все правильно сделала. Дуй ко мне на квартиру. Я ключи привезу и похлопочу, чтобы с тобой заключили договор, когда мой закончится.
— Ты что, Жор? Кто оформит квартиру на простую медсестру?
— На Мухину же оформили.
— Она старшая.
— Она прыткая. Но и я не лыком шит. Давай, подъезжай. Минут сорок тебе хватит?
ГЛАВА 21
— Ну, слава богу! Я уже все на свете проклял. Вещи в багажнике?
Стряхиваю с себя странное оцепенение и киваю, не без труда выбираясь из машины. Гляжу в удаляющуюся широкую спину Георгия.
— А проклял почему?
— Потому что разрешил тебе одной ехать, — оборачивается тот. — Долго вас не было, думал, ты уже куда-то влетела. А все-таки, с голосом что? — ведет бровью.
— Осипла, — пожимаю плечами.
Отчего-то смутившись, открываю заднюю дверь, освобождаю Мишку от ремней и ставлю на узкий в выщерблинах тротуар. Голова кружится, и все очевидней становится, что простыла я капитально. Кажется, даже жар есть. Жар есть, а аптечки нет. Вот уж что я забрать не додумалась.
— Мама! Это тибе.
Моргнув, гляжу на зажатый в кулачке сына цветок. Здесь, во дворах сдаваемого в соцнайм жилья, благоустройства нет никакого. Но какие-то энтузиасты организовали клумбы в четырех автомобильных покрышках, блокирующих подъезд к крыльцу. Видно, Мишка решил, что ничего такого не будет, если он эти самые клумбы чуть проредит. Мой сын. Мой самый лучший мальчик. Закусив губу, сажусь на корточки и крепко обнимаю его маленькое крепенькое тельце. Вот ради кого я найду в себе силы преодолеть все, вообще все на свете.
— Какой заботливый малыш, — усмехается Бутенко, внимательно глядя на Мишку.
— Да… Спасибо, мой хороший. Мне очень приятно. Пойдем?
Так хочется со всем этим покончить и хоть чуть-чуть отдышаться. Этот день кажется бесконечным, хотя время только-только ползет к обеду.
Рассеянно наблюдаю за тем, как Бутенко подхватывает мои чемоданы.
— Пойду перепаркуюсь, а то весь проезд перегородила.
— Я сам все сделаю, Эля. Только открою вам дверь. Пойдем.
Командный голос шефа требует беспрекословного подчинения. Я и подчиняюсь, несмотря на то, что мне жутко неловко от того, что приходится опять его напрягать. В конце концов, он и так столько для меня сделал…
А Жорка, не замечая моего смущения, прикладывает к двери ключ от домофона и отходит чуть в сторону, пропуская меня вперед. Решительно захожу в подъезд. В одной моей руке — ладошка сына, в другой — подаренная им виола. Знакомо пахнет отсыревшей побелкой и кошками. И эти ароматы, как машина времени, переносят меня в тот день, когда
