что ты из пантеона, и всегда боролся с твоим вырывающимся, расчехляющимся характером и нутром. И вместе с тем не желал их подавлять…
– У Бога Солнца даже в мыслях не было усмирять виденное – он помогал, содействовал, воплощал. Почему у тебя не хватило сил и духа?
– Потому что я – не он, – обиженно швыряет Ян. – Понимаешь? О, Луна, ты идеально вписываешься в их семейство: словно всех перебитых братьев и сестёр некто выше и значимее нас – ложных богов – заключил в оболочку твоего тела и отправил ради наказания. Ты, Луна, одно сплошное наказание. За грехи и мысли, за всё. И только Гелиосу – нашему главному славному мученику – позволили лицезреть сублимацию его семейки в женском теле и вместе с тем преимущественно его нагибать, что он делал на протяжении всей своей жизни и без того.
– Как ты противен! – взрываюсь следом. – Говоришь это всё…тебя до сих пор цепляет, верно? Успокойся, Ян!
Отворачиваюсь и отхожу. Мгновение спустя прошу сменить тему:
– Ты узнавал, кто мои настоящие родители?
– Повторюсь, Луна, – устало протягивает Хозяин Монастыря, – твои настоящие родители остались в твоей деревне нефтяников, ибо они тебя воспитали и взрастили, они твои истинная семья.
Несколько гневно выплёвываю, не без злорадства и ехидства:
– Ты узнавал, кто зачал и родил меня? Подобная формулировка устраивает больше?
Мужчина отвечает спокойно и неспешно:
– Нет. Никогда не собирался и не соберусь. Почему? Потому что вопросы следует задавать только в том случае, когда ты готов к ответам. Если нет – неведение спасёт разум. Я не хочу знать, чья ты дочь, это вывернет наизнанку слагаемые десятилетиями отношениями с пантеоном.
– А Бог Смерти знает?
– Что касается этого загадочного лица…никогда не знаешь, что знает Бог Смерти и он этим ловко управляет.
Почти обиженно говорю:
– Ты выгораживаешь вырастившую меня семью, почему?
– Потому что они сделали тебя тобой – той девочкой, которая прибыла в Монастырь.
– Они продали меня! Равно скоту. Равно мешку овса.
Ловлю разочарованный взгляд и продолжаю:
– Нет, Отец, тогда ты не убедил меня, что поступок их был благим.
– Однако ты защищала их. В день нашего знакомства. Не желала негативного влияния со стороны Монастыря. Я видел это, так просто, явно. Ты защищала их.
– Сейчас бы не стала.
– Но их поступок привёл тебя к исходу, которым ты довольна, верно?
Молчу.
– Верно, Луна? – повторяет мужчина интонацией куда более терзающей. – Хотя бы потому что ты узнала, что значить любить. Не все делают это. Особенно в наше время. И родителей не попрекай; вся ситуация лишь показывает, как расколупало институт семьи и брака в наш век, как все мы запутались и обнажились, нам неведомы «хорошо» и «плохо». А они взрастили тебя равно родной.
– Отправлюсь спать. Беседы действуют усыпляюще, – кидаю колко, огибаю мужчину и скрываюсь за балдахином.
До утра мы не видимся, а на утро делаем вид, что ночные беседы не случались. Ян отменяет запланированные встречи и запланированных посетителей. Это бездумно. Это глупо. Он не думает о прибыли, перспективах, будущем; он сосредотачивается на нас и тем пугает.
– Хочешь отдохнуть? – предлагает Хозяин Монастыря.
– Я не устала.
– В том смысле, чтобы просто побыть вместе.
– Это что-то исправит?
Мужчина ловит мой холодом напитанный взгляд и бросает:
– Проснулась ты без настроения, не так ли?
– Так ли, – соглашаюсь я. – Мучили кошмары, странные сны: в них мы беседовали о пустом и разочарованно обрывали разговоры.
– Поразительно, мне снился тот же сон.
– Я в сад. Занимайся монастырскими делами.
Вскидываю поверх плеч тканевую накидку (по утру прохлада сада ощутима из-за назревающей росы) и спешу к дверям. Голос останавливает. Отцовский голос:
– Не могу.
– Прости?
И мужчина признаётся, что ни о каких монастырских делах промышлять не может; ни о чём больше. В голове сидит юная богиня, нагло смыкающая челюсти над поверженным.
– У тебя множество иных забот – ещё неоконченных и даже не начатых, – попрекаю я. – А ты зациклился на наших с тобой спорах и даже в Монастырь перестал закладывать силы и мысли. Прошу, Ян, вернись, – искренне обращаюсь к раскаявшемуся лицу. – Мне нужен Отец, с которым я повстречалась в день прибытия сюда. Этому месту необходим Отец.
Мужчина оставляет кресло и стремится ко мне.
Швыряю приближающемуся в лицо:
– Убеди себя в том, что неизменно лишь одно – Монастырь.
– Не могу, – едва слышно перечит Ян.
– Убеди себя в том, что повышенная по званию послушница не стоит этой смуты. Вот я, видишь? Раз за разом, ты прав. Вот я.
Понимаю, что говорю отличительное от чувствуемого, но иначе избавить от мании Бога Удовольствий не могу.
– Не могу, – эхом гудит он.
– Твоё безумие подвластно исцелению, но я не желаю быть панацеей. Успокойся, прошу.
– Ты моя, как же ты не понимаешь этого?
И мужчина отторгает от себя, наполовину безумное, наполовину готовящееся таковым стать:
– Принадлежа к богам и нисколько не веруя ни им, ни в них, могу заверить – ты была пожалована ими.
– Обращаясь к богам, не забывай – иногда ниспосланный дар оказывается наказанием.
– Расплатой, я помню.
Тогда Ян пытается прихватить меня за плечи и стиснуть в объятиях. Отбиваюсь и советую не делать того, о чём он может пожалеть в будущем. Слова эти отрезвляют и приказывают дрожащим рукам отпустить.
– И Гелиос, – напрасно говорит Хозяин Монастыря, хрипит и стонет, – был лишь к тебе ведущим. Он – время, Луна. Пережиток.
Как смеет…?
Едва не давлюсь признанием; желаю растерзать. Но вместо того спокойно (неправильно спокойно, ведь подобное должно разжигать в душе пожар) отвечаю:
– Я не отрекаюсь от вины нашей совместной, Ян, не отрицаю причастности к гибели Гелиоса, но я не позволю тебе порочить его память и не позволю пытаться переписать историю, которую мы с тобой обоюдно начертили. Он был и остаётся моим супругом.
И Бог Удовольствий, разрезая грудную клетку кашлем, утверждает, что последовал бы по тому же пути, представься такой шанс, оступился бы везде повторно и вновь и вновь обрёк Бога Солнца и его молодую жену на однажды пережитое, дабы узреть её спустя месяцы траура в своих объятиях.
Посмотрев на нас со стороны и вместе с тем потеряв всякий интерес к мужчине, отпускаю его плечи и отступаю в сторону.
– Ты ужасно изменился, Ян, – говорю я.
– И сделал бы то вновь, повторял бы и повторял, – подводит Бог Удовольствий, – лишь бы видеть тебя рядом и ни с кем более не делить.
Слова эти дают осечку.
– Ты сделал только хуже, Хозяин Монастыря, – излагаю я. – Тебе стоило принять поражение (а путь проигравшего
