Ну а мне выбирать не приходилось. Медик на войне – ценный кадр. В мирное время, в городе с населением в пятнадцать тысяч, двести тяжелых пациентов поступивших в один день вызовут полный паралич медицинской службы – ну а для дивизии, ведущей боевые действия, двести раненых в день, это обычное дело. И потому, как пишет одно из светил военно-полевой медицины, «хирург с двумя годами стажа на войне может рассчитывать на пост ведущего хирурга полевого госпиталя, а помощниках у него будут детский отоларинголог и гинеколог, по мирным специальностям – поскольку, даже если очень богатое государство подготовит нужное число хирургов, у них просто не будет практики в мирное время»[22]. Так что, диплом тебе в медсанбате зачтется – и работай без отдыха, как на конвейере, только успевай.
Страшно было очень, особенно поначалу. Ведь медсанбат дивизии, согласно уставу, должен быть не дальше десяти километров от передовой (иначе, большинство раненых просто не довезешь). А что такое год сорок первый, все помнят, кто прошел: внезапный прорыв немецких танков, и нет для юберменьшей разницы, врач ты, или раненый. После стало спокойнее, когда мы наступали – но очень паршиво было, когда безнадежных отсортировывали. Тех, кто жив еще, но тратить на него даже не лекарства, а время врача за операционым столом, уже бессмысленно – надо тех спасать, кого еще реально спасти. И водки нельзя для успокоения – тогда руки дрожать будут, и не то что оперировать, ассистировать не получится!
Повезло, войну прошел, сам даже ранен не был. Демобилизовался в сорок шестом, в звании капитана медслужбы. На Полтавщину свою вернулся – и узнал, что нет больше никого из моей семьи! Не только в Киеве был Бабий Яр – в других местах тоже.
И самое поганое – что сдавали евреев немцам, свои же соседи! Доносили, где прячутся те, кто на регистрацию не пошел. Правда, и сами гады тоже не пережили – сказали мне в управлении МГБ, куда я приходил узнать:
– Ты самосудом заниматься, не думай! Все, кто виновен – свое получили по закону. Кому вышак, кому двадцать пять, как пособнику – кайло в руки, и на Полярную Магистраль. Ну кроме тех, кто вину свою искупили.
Ага, искупили! Как Митяй Остапчук, который к смерти моих руку приложил, было его имя в бумагах, что мне прочесть дали – а после он еще и полицаем у фрицев служил, но в сорок третьем, почуяв чья победа будет, успел к партизанам переметнуться, после призван был, как наши пришли, и сумел даже медальку «За Будапешт» получить – оттого, ему прощение, ох и добра же Советская Власть к иной сволочи! И работает в нашем селе, как ни в чем ни бывало – фронтовик, герой! Встретил я его на улице – и среди бела дня, при народе, дал в морду, от всей души. Он в крик, милиция прибежала – в общем, погано получилось. Хорошо, там капитан участковый, тоже фронтовик, разобрался. И политику Партии мне прояснил:
– По закону, высшая мера положена лишь тем, к кого на руках кровь. А двадцать пять – тем, кто не искупил. Гражданин Остапчук же, во-первых, непосредственно в карательных акциях участия не принимал, нет у нас таких сведений, хотя искали хорошо. А во-вторых, он воевал не только честно, но и геройски – в наградном листе его вообще к «Славе» представляли, но с учетом его прежних грехов, ограничились медалью. Хотя обычно таким как он наград не дают, а лишь в зачет прошлой вины. Так что сейчас у Советской Власти к нему претензий нет. Чисто по-человечески я тебя понимаю – но предупреждаю официально: устроишь самосуд, ответишь по всей строгости. Тебе за всю семью жить надо – так жизнь себе не ломай по дури!
А эта гнида с битой мордой, еще после ко мне приперся с водкой, мириться. И стал объяснять, что не по трусости было – а тогда казалось, что немцы, это сила, это навсегда. Новый порядок, закон – при котором надо жить и обустраиваться. Но не усердствовал – потому что понимал, а вдруг все назад обернется? И когда обернулось – стал нашим помогать, и в лес ушел, и в немцев стрелял, а когда наши вернулись, то воевал честно, стараясь на амнистию заработать, «ну мне же тут после жить».
– Ты пойми – не всем в герои дано! Мужику, который на земле – эта земля главнее. А уж какая власть, то дело десятое.
А мне слушать противно. Ведь если он один раз переметнулся – то и снова может, если на нас еще какой гитлер нападет? Хрен с тобой – живи, сволочь! Вот только мне теперь каждый день твою харю на улице встречать – да и что делать в родном селе, ни кола ни двора, ни единой родной души не осталось. Хотя и должность мне обещали в амбулатории, и хату предоставить. А я вот пришел на то место, где наш дом стоял и вспоминаю, глядя на пожарище, как тут до войны мы все за стол садились – и тоска такая, что волком вой.
Так вот и записался я в Израиль, добровольцем – для интернациональной помощи еврейскому народу. Не в кадрах – а как вольнонаемный персонал. И тоже насмотрелся, всякого. Израиль после сорок пятого – больше на наш нэп был похож, чем на советскую действительность: частная собственность преобладающая, и вместо руководящей и направляющей Партии, какой-то парламентский бардак. Газеты читаешь (даже те, что на русском выходят) – вообще ничего не понять: об одном и том же пишут по-разному, и не разберешь, что хорошо, что плохо! И в людях меркантильность неприятна – вот отчего я семьи так и не завел: ну не принято было в СССР, когда женщина едва ли не сразу после знакомства спрашивает, «а сколько ты зарабатываешь, а можешь ли обеспечить?». Не монах я конечно, всякое бывало – но так и не встретил в Израиле ту, в которой был бы уверен, что не предаст – с которой можно семью навеки.
Арабы и то, в чем-то симпатичнее казались. Напоминая мне бедных страдающих негров из «Хижины дяди Тома» – может, это русское во мне, страждущих жалеть? Жизнь в этих библейских местах была, ну вовсе не рай – зимы и морозов нет, но земля сухая как камень, с водой проблемы, да еще и мало того что арабы с евреями как кошка с собакой, так еще и между собой собачатся постоянно. Хотя вера и язык одна. Кстати, иврит я так и не осилил – русского здесь хватает, ну и арабских слов, наиболее ходовых, за шесть лет выучил достаточно, чтобы хоть в общих чертах разговор понять. Ну а немецкий в вузе учил, и тоже не забыл еще.
С медициной же у местных, если про деревенских арабов говорить – был просто мрак! Врачи, обученные по современной науке, были лишь в городах (и понятно, лишь для богатых) – а для простонародья наличествовали всякого рода знахари, травники, костоправы, торговцы амулетами, как во времена Гарун-аль-Рашида. Возможно, не все шарлатаны – вернувшись в Союз, мне довелось познакомиться в Москве со знаменитым Бахадыром, который творил невозможное по науке, и кого «дед научил» (значит, какая-то Школа, система, была) – но конкретно про тех, кого я видел тогда в Палестине, ничего сказать не могу. Отмечу лишь, что факт очень высокой детской смертности был явно не в пользу «медицины народной». Еще, женщины у арабов показываться для осмотра не могли даже врачу – который имел право лишь лекарство передать мужу, отцу, брату, иному родственнику, по словесному описанию симптомов болезни.
Война пятьдесят пятого – а что про нее сказать? Тем, кто прошел Отечественную, она показалась совсем незаметной. Запомнилось лишь, что после нее в самом Израиле что-то сдвинулось, в лучшую сторону – перестало быть «мы торгуем, а русские нас защищают». И сам Израиль, прирастя территорией, стал чем-то вроде региональной державы. Что помимо прочего, предусматривало и налаживание здравоохранения на новых землях. Хотя «полевая медицинская служба», как называлась эта организация – тот еще бардак. Вроде, казенная, с государственной поддержкой, с нашим снабжением и матчастью – но крутилось вокруг нее множество мутных личностей, ну прямо как в царском Земгоре в ту мировую войну.
