И вдруг мне становится так тоскливо от этих беспорядочных мыслей. В чём мы увязли? Что окрестили главенствующим в своей жизни? Для чего жили? Единственной усладой для нас стал порок. Единственной волей – измена. Единственным развлечением – Монастырь с даже не признающими нашу веру «послушницами». Мы прокоптились развратом и ужасом и одобрили то у бедных людей, что не ведали, где брать пищу и кров, и потому безрассудно отдавали себя и детей своих на жертвенниках Богам. Богам, которые таковыми даже не являлись.
– Ты взгрустнул, – подмечает Луна.
Она задрала подбородок, упёршись им в торчащий треугольник рубахи, и уставилась на меня.
– Может, самую малость, – отвечаю я и улыбаюсь.
Несмотря на историю и обстоятельства, именно она явилась для меня шансом на исцеление и замаливание грехов. Девочку, которую я спас, как мне хотелось в то верить, от возможных ужасов, от вероятных страданий и очевидного разложения. Прижав её к своему крылу, я спас все те жизни, что не удержал при самой жизни. И – боги вас всех дери – как смешно и грустно было осознавать это на приеме у Бога Жизни. Человека или создания, которого никто и никогда не видел, с которым никто и никогда не разговаривал, которому поклонялись даже сами Боги, ибо не ведали мощи. И на вечерах этих (своих же) Бог Жизни не объявлялся.
Либо то было правление целой семьи, целого клана, несущего на своих плечах долю исполнения обязанностей верховного правителя.
Либо же Богом Жизни явился истинный бог. Без субстанции и голоса. Незримый, неизвестный; потому его касались только догадки и предположения, потому от него получали лишь письма.
Когда мы сойдём с порочного круга этого не оканчивающегося пляса соблазна? Но горе в том, что музыка не прекращается. Она звучит – всё так же фоном, вечно; и мы двигаемся.
Луна перебивает и мысли, и танец.
– Хочешь послушать улюлюканье толпы или окончательно свести её с ума? – подхватываю я.
И то, и то ей определенно нравилось. И то, и то явилось истинной причиной вопроса.
– Потому что хочу поцеловать тебя. С ума сойду, если не сделаю этого, – отвечает девочка и исполняет задуманное.
Мы останавливаемся. Останавливается и музыка.
Девушка
Тепло расплывается по телу. Я смотрю на него и понимаю: «мало». И всегда будет мало, всегда будет недостаточно. Грудью прижимаюсь к нему: наливает, колит. До кончиков пальцев – колко. И дыхание – дурное – сбивается. Руки его сползают мне на талию, топят её: течёт. Говорит о подтаявшем щербете.
Стыдит:
– Хочешь попробовать?
И я стыжусь. Утаивая взгляд, говорю:
– Хочу.
– Попробуешь.
Издевается.
– Так бы и укусила тебя за эти слова.
– Только ли за слова?
Играется.
Мы слышим обнимающие нас «пошло», «вульгарно» и «откровенно», когда отходим за напитками. Гелиос вручает мне бокал с розовыми пузырьками, а сам топит золотистый мёд в стакане.
– Если опьянеешь – знаешь, за чьё плечо ухватиться.
– Я не собиралась пьянеть.
– Но и я сказал «если», а не «когда».
Каждая наша беседа вытекала в меткое парирование, каждый разговор становился хлёстким столкновением и обладал приятным послевкусием. Должно быть, то и важно. Послевкусие. После слов, после взглядов, после касаний. И он касается – аккуратно, тонко – талии, подводя к столам с закусками. Вижу мидии на одной из чаш.
– Хочешь попробовать? – уловив мой взгляд, забавляется Гелиос.
– Хочешь покормить?
– С рук?
– А есть ещё способ?
Признаёт, что попался, и смеётся. Но тут же отнимает лавры себе:
– Я бы показал.
Краснею и разбавляю румянец на щеках румянцем в проплывающем на подносе бокале. Вытаптывающие неподалёку от нас каблуки шепчутся и называют беспорядочными. Беспорядочно – подслушивать воркующих, вот в чём дело.
– А что вообще прилично в их понимании? – спрашиваю я и незаметно киваю в сторону сплетнями осаждающих дам.
– Говорить о том же самом завуалированно, – отвечает Гелиос и отдирает недопитый бокал.
– Как говорить?
– Не так откровенно, Луна, – объясняет ласковый мужской голос. – Намёками, подсказками, игрой.
– Я смотрю, – говорю следом, – головы, не обременённые умственной нагрузкой, и тела, не занятые физическим трудом, становятся примитивны и сложности ищут в элементарном. Игры им захотелось, как же. Плачут по ним пашня и кнут.
– Разреши заметить: я только что влюбился вновь. Кровь у тебя горяча.
Улыбаюсь и подступаю, запускаю руки в карманы его пиджака и подбородком отдавливаю рисунок солнца, сокрытый под белой рубахой. Мне нравится ощущать нас единым целым, нравится быть с ним вместе – от и до, телом к телу, сантиметром к сантиметру. Целует макушку и роняет что-то на старом наречии. Требую объяснений, но получаю ещё больше непонятных слов. Гелиос поправляет складочку ткани на моём плече и делится:
– Боюсь оставлять тебя здесь, а приятелям своим, думается, наскучил, не успев даже подойти. Что будем делать?
– Отведёшь меня в спальню?
Выпаливаю то быстро и без умысла, а потому рвусь с объяснениями, что имела в виду иное.
– Лучше тебя самой знаю, что ты имеешь в виду, – передразнивает Гелиос и, обняв за талию, ведёт к прислуге. – А вообще авантюра интересная.
– О, издеваешься!
– Очевидно.
– Я просто вспомнила, как ты рассказывал, что здесь есть спальни для гостей.
– Не буду уточнять другое название этого этажа.
– Есть другое?
Мужчина договаривается о комнате и мгновение спустя ведёт по лестнице.
– Ну и стыд! – стрекочет одна из женщин за столиком неподалёку. – Какая грубость: отказываться от значительного выбора и не предоставлять выбора иным.
– Дурной тон.
– Ты слышал? – смеюсь я, одолев лестницу и насчитав сорок ступеней. – Они ведь шутят?
Гелиос скалится – даже не улыбается.
– Ответ тебя поразит. Он же не понравится.
– То есть они не шутят?
Ловит меня за подбородок и заставляет посмотреть на себя:
– Они пропитались глупостью, Луна, а высмеянные традиции приняли за истину, всего-то. Ничего из происходящего здесь нельзя принимать за чистую монету. Это шоу, это фальшь, это розыгрыш. Это игра в тех, кем никто никогда не являлся. Это шествие богов-атеистов. Всё это – злая шутка и высмеивание самих себя. А те девушки и жёны…они поверили, прости их. Не ругай за незнание, не обвиняй в глупости – у них не было выбора.
