тысяч других.
Лиз
Три недели спустя
Лиз одета в слишком длинное платье из слишком плотной ткани.
Она сидит в парке, чувствует, как пот течет по телу, и представляет его себе в виде молочно-белых капель мороженого, которые стекают по руке сына.
Или в виде воды вдоль берега в те минуты, когда мимо острова проходил корабль и она пыталась прыгнуть.
Ей не дали упасть.
Джон слизывает с вафли последний подтаявший кусок. Вытирает рот ладонью и показывает матери свои липкие руки; Лиз достает из сумки носовой платок. Им с сыном необходимо быть чистыми, незапятнанными, сделаться такими же, как прочие люди в этом парке, и тогда им позволят остаться.
Нельзя сказать, что Лиз всей душой полюбила этот город и не скучает по тем, кого увез корабль, — конечно, она скучает, она тоскует по их жестам, которые были ее жестами, по улыбке, которая осталась на ее губах. Но при этом она не сомневается, что приехала домой.
Джон встает и идет к мусорной урне. Лиз не понимает сына: зачем он спрятался? Зачем покинул мать и полез в пещеру один в такой день, когда любой на его месте руками и ногами вцепился бы в другого человека?
Лиз полагала, что знает своего ребенка, но, оказывается, знала его лишь отчасти.
Теперь ребенок возвращается к матери, улыбается ей; в городской одежде он выглядит чистым и собранным. Тревожный запах моря уступил место запаху земли и травы.
Вскоре Лиз видит мужчину, который выходит из-за фонтана и приветственно машет рукой. Лиз машет ему в ответ, и внезапно ей становится легче дышать, как будто невидимый дождь только что прополоскал воздух и вымыл из него всю духоту.
— Здравствуйте, — заговаривает мужчина, приближаясь к ним. — Как сегодня ваши дела?
— Хорошо, спасибо, только очень жарко. Словно мы в Африке.
Мужчина улыбается.
— Хотите мороженого?
— Спасибо, — отвечает Лиз, — но сын уже съел одно, а мне не нужно.
— Еще как нужно! Какой вкус вам нравится?
— Не знаю… Никогда не пробовала.
— Не пробовали?! Ну, тогда сейчас самое время.
Мужчина убегает к киоску, прежде чем Лиз успевает что-то сказать.
Снова с шеи на спину ползет пот, он щекочет. Лиз прислоняется к спинке скамейки.
Спустя несколько минут мужчина возвращается с двумя порциями мороженого.
— Я купил мальчику еще одно, — поясняет он. — Такой смельчак этого точно заслуживает.
Лиз благодарит и думает о том, что мужчина прав: Джон — отчаянно смелый мальчик; Лиз не понимает, как у нее мог вырасти такой сын. А еще она не понимает, почему мужчина просто не присядет на скамью и не поделится новостями, которые принес.
Мужчина присаживается.
— Тут такое дело… — начинает он, и Лиз тотчас настораживается. — В Англии очень обеспокоены происходящим. Власти спешно ищут место, где вас могли бы разместить. В смысле, не вас, я хотел сказать… что место нашлось. Старая военная база, нечто вроде маленького поселка. Там хватит жилья для всех. И для вас тоже, если вы желаете поехать.
— Но… — говорит Лиз и ощущает, что скамейка закачалась.
— Но если вы желаете остаться? Да, я задал этот вопрос от вашего имени. Вы можете и дальше жить в квартире. Однако через некоторое время за нее придется вносить арендную плату. Вам понадобятся деньги. Понимаете?
Кивая, Лиз замечает, что забыла о мороженом, которое тает и течет по ее рукам, трясущимся от облегчения.
— Клубничное, — произносит мужчина, указывая на мороженое. — Попробуйте. Обдумайте всё и потом сообщите о своем решении.
Лиз ест мороженое, ощущает во рту холодное утешение и кажется себе смешной, когда высовывает язык.
Слышит, как ее сын произносит:
— Мама хочет остаться.
16
Кейптаун, декабрь 1961 г.
Джон
— Мама хочет остаться, — сказал я тогда в парке. А вообще я разговаривал мало.
Людям трудно выносить молчание, но в моем случае они мирятся с ним, считая, что у меня травма и что на меня нельзя давить. Хотя вообще-то я с малых лет больше молчал, чем говорил.
На Тристане, когда мы с Сэмом искали еду, мы играли в морских пиратов. Притворялись, будто остров нам чужой и мы не знаем людей, которые там живут: так нам было легче есть их хлеб, спать в их кроватях и не тосковать по ним, хотя мы все равно тосковали.
Мы смогли догнать их.
А Берт не смог.
Мы не говорили о нем, это было невозможно, слова были слишком маленькими, и мы играли, пусть не очень хорошо, но все же.
Гора замолчала, птицы улетели, а собаки — в том числе та, что была со мной в яме, — одичало расха живали по дорогам поселка. Затем, ведомые голо Дом, они забрались на гору. Больше мы их не видели.
Безжалостно яркая весна давила на наши головы, и ей не было дела до того, что на острове остались только двое, что сейчас груз этого слепящего света, который прежде распределялся на две с лишним сотни людей, несем лишь мы с Сэмом.
Мы смастерили наглазники.
Перелезали через стены и заборы, и я забирался на все деревья, на которые раньше забираться было запрещено.
Сэм не разрешал мне только одного — прятаться. Мы держались вместе, меняли дома, рылись в шкафах и искали утешение в вещах: перебирали принадлежности для шитья, старые конверты от писем. Дни проходили за днями, собачий вой по ночам не давал забыться, и мы лежали без сна в потной темноте.
Однажды утром Сэм увидел корабль.
Он встал у окна в наглазниках набекрень и смотрел на меня единственным видимым глазом.
— Корабль, — только и сказал он.
И мы стали ждать.
Мы знали, что спасены: нас поднимут на борт, нас будут кормить, нам дадут новые носки, и нас будут любить сильнее, чем прежде, потому что мы выжили, хотя находились на шаг от смерти.
— Но ведь мы все находимся на шаг от смерти каждую секунду своей жизни, разве не так? — спросил я у Сэма, а он уставился на меня со странным выражением на лице.
На третий день мы почувствовали, что ветер меняется.
С того дня, как мы увидели корабль, мы жили в моем родном доме (Сэм прибрал кровать, смыл с нее вонючую серость). И вот на третий день мы почувствовали изменение. Посмотрели друг на друга, затем на флюгер во дворе: он указывал в том направлении, которое мы уже угадали.
Придя на берег, мы смотрели на лодку, мечущуюся по волнам, и думали: да не так же! Ну почему они так неправильно гребут?
