– Твоя страсть к бродяжничеству ненормальна, – ворчит Ида.
Нормально, ненормально… Даже неохота спорить, потому что это так. Новые места, другие женщины. Остаться на месте – убить себя как мазилу. Ни на что другое я не способен. Но проблема в том, что я здесь уже почти четыре месяца – и не могу. Страх не сделать больше ничего и никогда терзает меня все сильнее, я тяну с отъездом. Что меня убивает?
– Капля никотина, – хмыкнул Кирилл.
Точно. А я та самая лошадь. И никотин известен. Как у этой убитой жизнью доходяги. Ее взгляд упал вниз, она давно ничего не ищет. Безысходно, бесполезно, безнадежно. Свет отбрасывает тень, жилы и вены плетут черно-белые морщины кармической тяжбы. Я смотрю на доходягу, страх сосет под ложечкой. Я даже вижу его влажные, вкрадчивые… алые губки! Ё… твою мать!
– Черно-белый вариант. Любопытно?
– В общем и целом, – вяло произнес я. – По крайней мере, она выбивается из местного табуна… Есть настроение. Лошадь, которая почти умерла.
– Вот такой вот энимал-арт, – невпопад сказал Кирилл.
Я бросил на него взгляд и чуть не рассмеялся. Да мы похожи! Два бледных, занудных кролика в чьих-то злобных, когтистых лапках. У него что, любовь? Всего лишь? Тогда мне много хуже. У меня нет предмета для подстановки. Воображение помрет, коллекция останется неполной. Ха-ха… Сдается мне, я почти умер, реанимации не предвидится. Вот такие вот дела…
– А это что?
– Тот примитивист… Помните бабищу верхом на мужике?
Еще бы! Как не упомнить картинку с места преступления!.. Какой же я идиот! Господи ты боже мой!
– Ну, посмотрим.
Я взял картон и подошел к окну. Это у нас что? До или после exitus letalis? Тот же парень играет на трубе. Ха!.. Шутка-шуточка… А играет он на какой-то национальной фиговине. Физиономия тоскливая, из компании только пасторальная коза и кувшин с вином. Ну и отлично! Что ж плохого, если ты один? Пей, запивайся в компании с домашним скотом… Если повезет, мозг отшибет до козлиного скотства. Да… Хорошая идея.
– А не хлопнуть ли нам по рюмашке?
– Хлопнуть, – вздохнул Кирилл.
– Водки нет. Есть «Барбанкур». Обычный.
– Не пил, – снова вздохнул Кирилл.
Я плеснул по полстакана рома и протянул Кириллу.
– Ну. Загадывай желание. «Барбанкур» прошуршит «Ву-Ду», и проблемка станет мертвым мертвецом.
Мы приговорили бутылку «Barbancourt» без закуски и слов. А чего говорить-то? Я пил, глядя на мужика, смерть которого уже объявили. Мужик наяривал на дудке все веселее и веселее, все ярее и забористее. Этакий воинственный диксиленд перед вечным упокоением. Я пару глотков рома – он рюмку ракии, я рюмку – он стакан, я полстакана – он бутыль. У него морда красная, у меня тоже, ему жарко, мне тем паче. Мужик жарит на дудке, а мне лезет в голову сербский коконешти. Хоба! Хоба! Хоба! Мы пляшем на пару, коза пучит на нас хитрые глазки. Хоба! Хоба! Хоба! Выкусила?!
– Слышь, Кирилл, а зачем ему коза? – ухмыльнулся я.
Мы переглянулись и заржали как кони с яйцами.
– Ххха! Это рай!
– Не. Ад!
– Ххха! Болезный!
– Кто? Бог?!
– Ххха!
– Баба!
– С возу!..
– Легче! Ххха!
– Где мой воз?
– Нету! Ххха!
– Туды их в качель! – рявкнул я.
– Ххха! – Кирилл упал на стол и сказал в столешницу: – Вы это… Ей позвоните.
– На кой? – удивился я.
– Ну… – Кирилл вдруг побледнел. – Она… Это… Ну в общем, позвоните.
Дурень! Вот дурень! И это любовь?! Хрень!
– Короче. Я сам разберусь. Понял?
– Ладно, – Кирилл отвернулся к окну. – Пойду я.
– Иди.
Кирилл ушел, я выцедил из бутылки последнюю пару капель и поднял стакан вверх.
– За тебя, мужик! Христос-Эрос, твою мать! Ххха!
Красномордый мужик подмигнул мне сразу обоими глазами. Хоба! Хоба! Хоба! Сербский танец коконешти – мужское дело! Я без сил рухнул на кровать и взял трубку.
– Привет. Давай я заеду…
– Не могу, – долбанула копытом в живот коза. – Я встречаюсь с подругой.
– Отодвинь!
– Не могу! – с тихой злобой прошипела она.
Я подбросил телефон вверх, он приземлился на пол. А когда поднял, телефон сказал: «Гуд-бай». К черту! К черту! К черту! Сука!
* * *
Я выцелил бабочку у больницы. Она на остановку, я за ней. Она в автобус, я за ним. Она на задней площадке, я в кильватере. Она поймала мой взгляд, я поднял средний палец. Выкуси! Она вышла, не оглянувшись, я за ней к летней веранде кафе. Она за столик, я за ее спиной.
Я приготовился ждать, а ждать не стоило. К ней сразу подошла роскошная блондинка. Я воленс-ноленс сделал стойку. Беспутный голос, развратные глаза, вульгарный смех. Блондинка уселась и привычно оглядела зал. Я улыбнулся – она лениво прикрыла глаза. Я рассмеялся и приложил палец к губам – она подняла брови. Я умоляюще помотал головой – она бросила взгляд на бабочку. Я выстрелил в крылатку – блондинка засмеялась. Они о чем-то говорили, во мне бурлила злобная радость. Бабочка лицом к столу, к меню, к окну, блондинка – на охоте. Ее цель – я. А я не прочь! Бабочки долго не живут. Господи! Да что я в ней нашел?
Блондинка подняла руку, блеснув кольцами, я замер. Длинные, толстые пальцы в перетяжках зажили своей жизнью. Я смотрел на них, не в силах отвести глаз. Бледные, прирученные гусеницы в серебряных ошейниках ползли по выгоревшей траве волос; я до дрожи всей кожей чувствовал их холодные, складчатые тушки. У меня засосало под ложечкой. Новая страница? Все заново? Повезет? Да пошли же ты ее к черту!
Я уже стал терять нетерпение, как бабочка поднялась и прошла к выходу, так ни разу и не оглянувшись. Сука!
Я молча уселся за столик, блондинка подняла гусеницы бровей, они блеснули золотистыми щетинками.
– Мы знакомы? – спросила она.
– Заочно, – засмеялся я.
– И кто же? Саша?
– Да.
Блондинка раздвинула кольчатые губы, за ними блеснули мощные резцы. У меня свело живот. Гусеница – хищница? И кто же я для нее? Я засмеялся. Червяк или тля?
– И что же вы хотите?
– Ничего.
– Мне она о вас ничего не говорила. Не стоите внимания?
– Вам решать, – улыбнулся я.
– Даже так? – Блондинка расширила веки, и я увидел рыхлую голубую пряжу радужки. Она вилась шелковой паутиной вокруг зрачковой, темной норки. Оступился, провалился.
– Я бы этого хотел.
