1
Вдруг Оббе прижимается губами к моему уху и медленно и решительно шепчет: Черт-По-Дери. Сквозь просвет между занавесками полоска света падает на его лоб. Красная ссадина от ударов превратилась в шрам, похожий на шов на моем носке, и Оббе, как и шов, становится скорее препятствием, чем-то неприятным. Я прищуриваюсь и чувствую его теплое дыхание: запах зубной пасты вместе с запретными словами, которые он повторяет, и они исчезают в завитках моих барабанных перепонок. К счастью, это мои ушные раковины, а не отца и матери, потому что это худшие слова, которые можно сказать и которые никто на ферме никогда раньше не говорил.
Мне грустно, но больше за Бога, чем за себя. Он ничего не может поделать с тем, что происходит в этом доме, и все же теперь тут произносят имя Его врага. Чем больше он говорит эти слова, тем больше я съеживаюсь под простыней.
– Ты использовала чит-код для «Симс». – Оббе в полосатой пижаме нависает надо мной. Он положил руки мне на подушку.
– Всего раз, – тихо говорю я.
– Неправда, твоим симам больше никогда не придется ходить на работу, потому что они неприлично богаты. Ты сжульничала! Сначала нужно было спросить разрешение у меня, черт подери!
Я чувствую запах отцовского лосьона после бритья: смесь корицы и грецкого ореха. Я должна угодить Оббе, как отцу, решаю я, и инстинктивно переворачиваюсь, спускаю резинку пижамных штанов и трусы, чтобы оголить ягодицы. Оббе отрывается от моего уха и говорит:
– Что ты делаешь?
– Ты должен засунуть палец в мою дырочку.
– Ну и гадость!
– Отец так делает, чтобы я снова могла какать. Вроде как готовит проход, как мы иногда роем коридоры для муравьев в песчаном аквариуме. Это быстро.
Оббе закатывает рукава рубашки, осторожно раздвигает мои ягодицы, словно страницы энциклопедии про животных, с которой он очень острожен и которую можно трогать только ему, а затем заталкивает мне в зад указательный палец, как будто указывая на редкого зверя, какаду например.
– Разве это не больно?
– Нет, – говорю я, пытаясь сдержать слезы и сжав челюсти. Я не говорю ему, что вообще-то он должен пихать внутрь зеленое мыло «Санлайт», которое, кстати, совсем не зеленое, а желтовато-коричневое. Не хочу, чтобы вокруг моего рта выступила пена, как у коров с ящуром. Отец тоже все чаще забывает проделывать это со мной, не хочет втыкать в меня свой флажок – я для него завоеванная территория. Кто-то должен взять на себя эту задачу, чтобы я не попала к доктору и мне не прочистили кишки.
Оббе толкает палец как можно дальше.
– Не вздумай пукнуть, – говорит он.
Когда я оглядываюсь, я вижу, что пижамные штаны натягиваются у него в паху. Вспоминаю прошлый раз, когда его член исполнял этот трюк, и мне становится интересно, во сколько пальцев он станет толщиной и можем ли мы вставить его мне в попу, чтобы сделать проход больше. Но я ничего не говорю, не сейчас: вопрос порождает ожидания, и я не знаю, оправдываю ли я их. Когда учительница задает мне вопрос, мои мысли иногда словно превращаются в абракадабру. А Оббе нельзя злить еще сильнее. Что, если его ругательства разбудили отца и мать? Оббе вдруг начинает все быстрее и быстрее двигать указательным пальцем, словно хочет дать редкому зверю из своей энциклопедии толчок, чтобы тот ожил. Я медленно начинаю двигать бедрами вверх и вниз: я хочу убежать и хочу остаться. Я хочу утонуть и хочу плыть. Вокруг возникает пейзаж из помех.
– Знаешь, сколько лет могут прожить угри?
– Нет, – шепчу я. Необходимости шептать нет, но мой голос сам по себе стал тихим и хриплым. Рот наполняется слюной. Мимолетно думаю о своих жабах. Как они сидят друг на друге и называют друг друга «молодая леди» и «молодой человек», их длинные языки переплетаются, как будто борются за воображаемую мясную муху. У жаб есть член? И могут ли они втягивать его обратно, как быки, как деревянный револьвер Оббе возвращается обратно в кобуру?
– Они могут дожить до восьмидесяти восьми лет, и у них три врага: бакланы, пузырчатые черви и рыбаки.
Оббе резко вытаскивает палец из моей дырки. Пейзаж из помех начинает таять. Помимо облегчения, я чувствую и разочарование в груди, как будто Оббе толкает меня обратно в мой угольно-черный разум – словно меня на сцене осветил прожектор, а затем он снова погас. Я все чаще и чаще ускользаю с фермы, ложась животом и пахом на медведя и заставляя раму кровати скрипеть все сильнее, пока скрип не исчезает полностью, пока не уходит все напряжение дня и остается лишь шум в ушах, шум моря намного ближе, чем днем.
