После того пути, который мы только что прошли, лучше понимаются многочисленные коннотации, касающиеся кровяной нечистоты. Она включает в себя: запрет на мясную пищу (следующий за запретом убивать), постпотопную классификацию мясной пищи, что соответствует или не соответствует божественной речи, принцип идентичности вне смешения, исключение всего того, что затрагивает границы (выделения, истечения). От пищи к крови застёжка с запретами ещё не застёгнута, так как мы всегда с самого начала в той же логике отделения. Но мы снова приведены к фундаментальному семантизму этой логики, которая упорствует в том, чтобы предложить другую инстанцию, отличную от инстанции питающего, кровяного, короче, материнского «естественного».
От сексуальной идентичности к речи и от низменного к морали
После этого непреклонного и ясного напоминания текст вновь переносит отныне логическое движение пищевого и кровяного низменного в более отдалённые содержания. В главе 18 пойдёт речь об обозначении сексуальной идентичности. Чтобы это сделать, надо запретить отношения такого с таким же: ни близости внутри семьи, ни гомосексуальности. Также более никаких контактов с другой группой, такой, какой её создал закон (человеческий или «естественный», но всегда божественный): не должно быть прелюбодеяния и зоофилии. Также в главе 19: «Уставы Мои соблюдайте: скота твоего не своди с иною породою; поля твоего не засевай двумя родами семян; в одежду из разнородных нитей, из шерсти и льна, не одевайся». Такое же осуждение гибридов и разнородных существ читается, без сомнения, в запрете дрожжевого хлеба и рекомендации пресного в отдельных случаях, чтобы возвратиться к первоначальной пище патриархов: без добавления закваски у элементов этого хлеба только чистые качества.
Мы приближаемся теперь к одной из высших точек этой логики, которая властно высказывает, после заложения их таким образом, устои своих отделений. Никто, кроме Бога Единого: «Итак, соблюдайте повеления Мои, чтобы не поступать по гнусным обычаям, по которым поступали прежде вас, и чтобы не оскверняться ими. Я — Яхве, Бог ваш!» (Левит 18,30).
И ещё более откровенно, с этим настаиванием на божественной речи как на речи цитированной, сообщённой, всегда уже предшествовавшей: «И обратился Яхве к Моисею, говоря: Объяви всему обществу сынов Израилевых и скажи им: святы будьте, ибо свят Я, Яхве, Бог ваш!» (Левит 19,1–2).
Отныне, перед «предшествовавшим будущим» Единого и сообщённого дискурса, нечистота удаляется из регистра материнского и заявляет о себе как осквернение божественного имени. В этом пункте маршрута, где разделяющая инстанция утверждается в своём абстрактном чистом значении («святая святых»), нечистое не будет более смешением, выделением, неконформным, сходящимся к этому «нечистому» во всех смыслах термина, обозначающему живое материнское тело, месту. Грех будет теперь тем, что несёт в себе посягательство на символическое единство, то есть — симулякры, заменители, дубликаты, идолы. «Не обращайтесь к идолам, и богов литых не делайте себе. Я — Яхве, Бог ваш!» (Левит. 19,4).
Таким же образом: «Не делайте себе кумиров и изваяний, и столбов не ставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться пред ними, ибо Я — Яхве, Бог ваш» (Левит 26,1).
Впрочем, это от имени «Я», с которым, через посредничество Моисея, сообразовывается весь народ, от этого имени далее следуют, в той же логике отделения, моральные запреты: справедливости, честности, правды (Левит 19).
Табу инцеста
Второзаконие продолжает и варьирует определения левитического низменного (14,22,32), которые, на самом деле, являются нижележащими в библейском тексте. Но наше внимание привлекает повторение особой фигуры, воплощающей эту логику, связанную с отделением, так как она, на наш взгляд, указывает на подсознательные корни этой настойчивости: «Не вари козлёнка в молоке матери его» (Исход 23,19; 34; Второзаконие 14,21).
Итак, пищевой запрет, где вопрос крови не возникает, но где низменное проявляется в другом — потоке смешивании идентичностей, который и обозначает связь одного и другого: молоко. Общая среда матери и ребёнка, пища, которая не разделяет, но соединяет, тем не менее молоко не запрещено — из соображений жизненных и экономии. Предъявлено обвинение не молоку как пище, а молоку, воспринимаемому в его символическом значении. Низменное состоит не в том, чтобы питать, а в варении козлёнка в молоке его матери: иными словами, в использовании молока не в жизненных нуждах, а согласно кулинарной фантазии, устанавливающей ненормальную связь между матерью и её ребёнком. Мы считаем, вслед за Ж. Солером, что речь идёт о метафоре инцеста. Надо понимать этот пищевой запрет как запрет инцеста, так же, впрочем, как и запреты брать из гнезда мать с отпрыском или с яйцом (Второзаконие 12,6–7) или же приносить в жертву в один день корову или овцу и их малыша (Левит 12,28).
Позже, когда раввинское законодательство ужесточит правила, раскрывая связь между моралью и нечистым, смысл инцестуальной нечистоты кажется утерянным. Так, когда мидраш Танума провозглашает: «В этом мире я чувствую омерзение ко всем народам, потому что они происходят из нечистого семени», под «нечистым семенем» понимается инцестуальное.
Мы приходим с этих пор к констатации, что пищевой запрет, так же как и более абстрактное выражение определений левитического низменного в логике различий, надиктованных божественным «Я» — опирается на запрет инцеста. Будучи далёким от того, чтобы быть одной из семантических единиц такого обширного проекта разделения, каковым является библейский текст, напротив, табу на материнское является его прирождённой мифемой. Не только потому, что психоаналитический дискурс с одной стороны и структуральная антропология с другой открыли фундаментальную роль запрета на инцест во всей символической организации (индивидуальной или социальной). Но также и в основном потому, что, как мы уже видели, библейский текст в своём движении возвращается, в наиболее напряжённые моменты своего выражения и развития, к этой мифеме архаической связи с матерью. Библейское отвратительное переводит тут критическую семантику, где пищевое, не конформное требуемой логике разделений смешивается с материнским, понимаемым как нечистое место смешения, как неразделённая и угрожающая мощь, как греховность, от которой надо избавиться.
Пророк и/или неизбежное отвратительное
Пусть упорно напоминается о пищевом низменном у последователя Яхве, а поклоняющийся Элоиму усилит социологический и моральный аспект, всё равно корневая «мифема» присутствует всюду. Однако именно профетическая линия приводит эту «мифему» к полному расцвету. В частности, именно на протяжении всей книги Иезекииля, наследницы позиции Закона чистого и Закона святости в книге Левит, проходит линия к теологическому различению между чистым и нечистым. И после возвращения из изгнания это различение будет, как нам это возвещает Исайя, полностью регулировать жизнь Израиля. Нечистое не изгнано, не отрезано, оно отвергнуто, но оно внутри, здесь, оно действенно и оперируемо.
«Ибо руки ваши осквернены кровью и персты ваши — беззаконием» (Исайя 59, 3); «Все мы сделались как нечистый, и вся праведность наша — как запачканная одежда» (Исайя 64, 6). «К народу, который постоянно оскорбляет меня в лице, приносит жертвы в рощах и сожигает фимиам на черепках; сидит в гробах и ночует в пещерах; ест свиное мясо, и мерзкое варево в сосудах у него» (65,3,4).
