— Что я могу сделать еще, кроме того, что уже сделала? Но я прекрасно поняла инженера по имени Даниэле Филиппо. Вы донимаете его уже не один месяц, приезжаете в порт и задаете опять и опять одни и те же вопросы. Вы понадеялись, что при мне Филиппо поведет себя по-другому, что он не укажет вам на дверь, не так ли? Но теперь люди считают вас сумасшедшей, вас, понимаете? И я тут ничем вам не могу помочь.
Она стояла передо мной выпрямившись, мои слова ее не ранили, не обидели, они прибавили ей решимости, если это было возможно.
— Что-то произошло, я знаю. Вы должны мне поверить и мне помочь. Если бы что-то произошло с одной из ваших дочерей, вы чувствовали бы то же самое, что я чувствую, думая о Дарио, и вы тоже казались бы сумасшедшей. Я подумала: кто знает, может, у него была другая жизнь и в этой другой жизни произошла трагедия, я стала расспрашивать знакомых мне женщин, мои предположения их смущали, они говорили, что пришло время и мне помучиться, что я ревнива и хочу, чтобы все вокруг тоже страдали, что я хочу рассорить семьи, расстроить браки своими гнусными подозрениями. Но что тут гнусного? Разве было что-то гнусное в часовне?
— В часовне он ожил.
— Вы видите, я права. Он не сумасшедший. Не маразматик. У него нет амнезии. Я все время это чувствовала.
И помолчав какое-то время, прибавила:
— Спасибо.
Джульетта ушла. Оставила меня одну, и я спустилась вниз и отправилась к морю. Мне хотелось быть подальше от "Флориды", дома, где поселилось беспамятство, ее хозяин сделал первый шаг к бездне, которая ждет нас всех, маскируя неистощимое терпение ленью и скукой. Я думала о своих. О Кристине, которая постарела быстрее нас. Она была свидетельницей навсегда утраченных мною лет, моих первых шагов в мире женщин — юной ученицы, неловкого подростка, чувствительного, закомплексованного, самолюбивого, стеснительного и внезапно ставшего свободным, забывшего и о воспитании, и о страхах. Думала о моей Кристине, обожествлявшей варьете, с единственной любимой песенкой, с щедрым сердцем, пораженным болезнью: она умрет раньше своей сестрички, раньше матери и старого отца, которые будут угасать гораздо медленнее. Я спускалась по террасам сада и думала о Дарио. Этот дом был предназначен ему, он играл здесь ребенком, сидя на траве, на гравии, играл в машинки, в игрушечных велосипедистов, в шарики, потом в один прекрасный день предложил руку и сердце Джульетте. Она оставила в Риме буржуазные апартаменты и теперь преодолевает одну за другой лестницы в саду, чувствуя вновь и вновь внутри себя жизни, которым никогда не появиться на свет. Я подумала о своей матери: она прожила свою женскую жизнь согласно обещанию, данному умирающему отцу; ее жизнь угасла, не успев разгореться, и ей никогда не узнать, чего она была лишена, но она сроднилась с грустью, словно навсегда поселилась в сумерках, они уже не день, но еще и не ночь, и глазам так трудно приспособиться к их серому свету. Вечные сумерки: ее закабалили, продали, обязали смириться, но вопреки всему на свете… она сжала руку в кулачок и сунула ее в телесного цвета колготки, — было это в Экс-ан-Провансе в 1973 году в универсаме. Продавщица увидела в ней только ту, кем она стала, — одинокую, невзрачную, лишенную очарования женщину, но кто знает, если бы в тот день она сказала моей матери: "Колготки телесного цвета очень пойдут вам, мадам. Они просто для вас созданы", — мамина жизнь, возможно, переменилась бы. Хоть чуть-чуть.
Я вышла из "Флориды" и зашагала вдоль дороги, петля за петлей спускавшейся к морю. Я думала о Дарио, он теперь всегда идет посередине одной и той же дороги, и, если запереть калитку, он перелезет через нее, и перелезет через стену, и вылезет в окно, и будет опять и опять идти посередине все той же дороги, и я снова увидела небольшую отметину на зеленом "бокстере порше", и тут же я повернула обратно, и побежала под палящим солнцем к Джульетте, потому что я поняла. Она была права. Что-то случилось тем вечером, после чего Дарио вернулся на "порше" в гараж, накрыл его чехлом и спустился к морю, чтобы бросить ключи, по той самой дороге, по которой спускалась я.
— Мы пойдем с тобой по той дороге, по которой ты так любишь ходить… Хочешь? Да? Погода хорошая, и мы отправимся все втроем… хорошо? Пойдем прямо сейчас. Ты согласен? Дарио, мы идем прямо сейчас все втроем по твоей дороге. Ты идешь? Пойдем с нами… Идем! Идешь?
Мы с Джульеттой стояли перед Дарио, стараясь уловить хоть какой-то знак, если не одобрение, то хотя бы что он не возражает. Мы хотели пойти с ним туда, куда он любил ходить в одиночестве: пойти с ним по той дороге, где его так часто находили. С Джульеттой мы практически не сговаривались, нами овладело какое-то смутное чувство, настоятельное и необъяснимое. Мы обе говорили теперь одними и теми же словами, испытывали одинаковое беспокойство за одного и того же человека и были полностью согласны друг с другом: причина амнезии — эмоциональное потрясение. Что-то потрясло его и потом преследовало, не отпускало; мы хотели, чтобы он нам помог понять, что именно. Невролог сказал Джульетте, что люди, страдающие амнезией, ходят, глядя прямо перед собой, и поэтому часто оказываются на середине дороги, но мы обе были убеждены, что побеги Дарио — не случайность. Дарио не был стихийным человеком, встреча с ним означала, что он на нее согласился. Этот день, последний, который я проводила во "Флориде", воспринимался нами обеими — теперь я это понимаю — как последний шанс. Стараясь убедить Дарио пойти с нами, повторяя как заклинания одни и те же слова, мы с Джульеттой были похожи на сестер милосердия, которые склонились над раненым и делают все, чтобы он не заснул, потому что сон означает неминуемую смерть. Мы хотели подвести Дарио к тем чувствам, которые вызвали шок, чтобы на поверхность вынырнула хоть крупица истины, и тогда бы мы подхватили эту крупицу, как дружескую руку помощи.
Мне нравится думать, что в те минуты, когда мы его уговаривали пойти с нами, он испытывал удовольствие от того, как мы стали дружны и согласны, две его женщины, подруга семнадцатилетнего мальчика и спутница взрослого мужчины. Кто знает, возможно, мы обе стремились вернуть не столько любовника или мужа, сколько сына, которого так безумно обожала мать, имея на то все основания, ведь особая благодать этого ребенка перевернула наши жизни? Кто знает, может быть, мы хотели воздать должное жизни, вернув ей Дарио как ее средоточие, ибо средоточие любой вещи — поэзия, хотели отстранить подальше пустой, никчемный мир, где все таково, каким видится, и определяется лишь тем, что ты сумел получить, мир без колдовства и святости, понятный целиком и полностью. Безнадежный до безумия.
Все втроем мы медленно шли по дороге, той самой, на которой всегда находили Дарио и которая вела к деревеньке Чертоза, находившейся позади видны "Флорида". Для здешних гористых мест удивительно прямая дорога, состоящая из спусков и подъемов, открывающих ленты асфальта в сиянии солнечных лучей.
Едва перевалило за полдень, мы шли молча и поначалу не ощущали, как горячо палит июньское солнце, нам не хотелось пить, но за нашим показным спокойствием таился страх, мы ждали результата, не говорили из боязни нарушить привычную для Дарио тишину, он привык быть здесь одиноким путником, не сознающим, что подвергает свою жизнь опасности, или, наоборот, ищущим несчастного случая с показной беспечностью.
