Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
Не помню, работал ли он в тот день или просто зашел посмотреть документы. Собственно, это неважно. Он обладал уникальной способностью появляться тогда, когда его помощь была необходима.
– Вам помочь? – поинтересовался он.
– О да! – воскликнул я. – Мальчик, десять лет. Пробыл под водой пятнадцать минут, прежде чем его вытащили.
Дик кивнул. Потом мы оба перевели взгляд на монитор.
– По-моему, полная желудочковая фибрилляция, – сказал я. – А вы что думаете?
Он кивнул.
– Возможно.
И вот мы вместе – Дик, я, сестры и специалист по дыханию – начали битву со смертью, которая, совершенно очевидно, заранее была проиграна.
У меня в памяти следующий час четко разделился на три этапа: «Пробуем еще раз» – «Господи боже мой» – и «Что мы такого сделали?»
Про «пробуем еще раз» вы уже знаете: продолжаем реанимационные мероприятия, проверяем трубку, проверяем пульс, проверяем показания монитора. Разряд-разряд-разряд, и снова по списку. Помню, Дик все время был рядом: следил за тем, чтобы я не перепутал лекарства или мощность разрядов и вообще поддерживал в профессионально и эмоционально тяжелой ситуации. По очереди с медсестрами он делал непрямой массаж сердца, вместе со специалистом по дыханию контролировал положение трубки в трахее у пациента. Благодаря его присутствию через десять минут я смог ненадолго покинуть реанимацию и пройти в комнату ожидания, где сидела мать мальчика и другие члены семьи, чтобы рассказать им, как идут дела.
Поводов для оптимизма не было. Мне казалось, нельзя ее обнадеживать, потому что через несколько минут мне придется вернуться и сказать, что ее сын умер, а такие новости нельзя сообщать неожиданно, чтобы родные и друзья тоже подготовились и могли поддержать ее. Я побеседовал с матерью пару минут и вернулся в реанимацию.
К тому моменту мальчику ввели вторую дозу лидокаина. Все шло без происшествий. Мальчик получал достаточно кислорода через эндотрахеальную трубку, персонал продолжал непрямой массаж сердца, бретилиум вводили вовремя, а затем давали следующий разряд.
Единственная проблема заключалась в отсутствии результатов. Линия на мониторе так и оставалась прямой. Пульс не появлялся. Больше ничем помочь было нельзя, и мы с Диком переглянулись, готовые прекратить.
И тут наступила часть «Господи боже мой».
Внезапно на мониторе появился пик – электрический импульс, соответствующий удару сердца. Это еще не означало, что у мальчика была желудочковая фибрилляция, из которой мы вывели его разрядом. Тогда пики пошли бы один за другим. А тут он появился один раз и пропал с экрана. Мы подождали, но ничего не происходило.
Я повернулся к Дику.
– Просто терминальный ритм, да?
Под этим я подразумевал случайное сокращение уже мертвого сердца. Не помню, что он ответил; многословностью Дик не отличался. Он просто внимательно смотрел на экран.
И тут пик появился снова.
– Пульс был? – спросил я медсестру.
Она покачала головой.
– Ладно, продолжаем, – решил я.
И мы продолжили: еще двадцать минут, пока пики на экране становились чаще, дойдя, наконец, до восьмидесяти или девяноста в минуту – практически нормальный ритм. А потом медсестра сказала:
– Кажется, я чувствую пульс.
После чего началась часть «Что мы такого сделали».
Поскольку было совершенно ясно, что благодаря невероятной удаче мы смогли снова запустить его сердце, и оно оказалось достаточно сохранным, чтобы равномерно биться и прокачивать кровь по телу. Однако кислородному голоданию подверглось не только сердце, но и мозг. А мозг страдает от недостатка кислорода гораздо сильнее.
В начале своей карьеры, еще работая педиатром, я консультировал больных в Региональном медицинском центре Норт-Кост (ныне Региональный центр Редвуд) с отделением в Юкии. Это была – и есть – организация, занимающаяся помощью детям и взрослым с неврологическими патологиями. Среди наших пациентов было двое, переживших утопление в детском возрасте и перенесших длительное кислородное голодание, а затем реанимированных. Они остались глубокими инвалидами. Неспособные говорить, ходить, даже принимать пищу самостоятельно, непонятно даже, мыслившие еще или нет, они продолжали жить только потому, что их родственники посвятили свою жизнь заботе о них. Мы реанимировали ребенка, пробывшего в теплой воде не менее пятнадцати минут, если не дольше, сердце которого остановилось на целых полчаса. Стоило ли это спасение жизни, которую ему придется вести?
И тут же мы получили подтверждение, что нет: у мальчика начались судороги. В следующие двадцать минут их было три или четыре. Все его тело напрягалось, конечности дергались, зубы стучали по интубационной трубке. Каждая судорога длилась примерно минуту, после чего снова наступала полная неподвижность.
Мы начали внутривенное введение противосудорожных – лоразепама, а затем фенобарбитала, – и судороги, наконец, прекратились. Но мальчик так и оставался без сознания и без движения.
Когда капельница с противосудорожными закончилась, из отделения педиатрической интенсивной терапии пришли, чтобы увезти его наверх. С момента его поступления к нам прошел примерно час.
Я поблагодарил медсестер за помощь. Они осуществляли процедуры, которые я назначал, и благодаря им, в той же мере что и мне, мальчика удалось оживить. Дик улыбнулся, сказал: «Отличная работа», – и ушел. Я отправился в последний раз поговорить с матерью ребенка.
Я сообщил ей, что, как ни удивительно, ее сын жив и его переводят в отделение интенсивной терапии. В то же время мне пришлось сказать, что это вряд ли будет тот же самый ребенок: скорее всего, его мозг значительно поврежден, и он совершенно точно наглотался воды, так что ему грозит тяжелая инфекция легких. Иными словами – борьба только начинается.
Она пожала мне руку, поблагодарила и пошла к сыну, а я вернулся к работе. Даже не вспомню, что делал дальше в тот день.
Но совершенно четко помню, как вернулся в больницу на следующее утро. Прежде чем принять дежурство, я поднялся в отделение интенсивной терапии и спросил у сестры на посту, где лежит мальчик. Она взглянула на меня и указала на палату у меня за спиной.
– Лежал там… но сейчас его нет.
Я печально кивнул.
– Во сколько он умер?
– Нет, вы не поняли, – ответила она. – Его нет. Выписался. Поехал домой.
– Домой???
Я не верил собственным ушам.
– Да, – подтвердила медсестра. – Он очнулся около полуночи, чувствовал себя хорошо. Ходил, говорил, ел. Никаких признаков пневмонии. Мать была здесь, так что его выписали, и они поехали домой.
Я потряс головой и, все еще до конца не веря, пошел рассказать персоналу скорой помощи, что вчера мы спасли ребенку жизнь.
Позже я узнал кое-что еще. Примерно неделю спустя я работал с Гленном Бриджесом, еще одним педиатром скорой помощи, и он спросил, помню ли я того мальчика, ну, который утонул на прошлой неделе. Готовясь к плохим новостям, я поинтересовался, что с ним случилось. Я был уверен, что сейчас услышу, как его привезли в больницу с тяжелыми судорогами или другими симптомами необратимых повреждений мозга.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
