И юноше в расцвете лет,Едва увидевшему свет,И закаленному судьбойБойцу с седою головой…
Зал снова не выдерживает. Овация. Да такая, что муть от измельченных, расплющенных ладонями экскрементов заволакивает все. Сталин встает. И мы все встаем. Слезы наворачиваются на глаза. Все-таки Россия выстояла в беспощадном XX веке. Не погиб наш народ, не погибло наше искусство.
Маша подпрыгивает и, зависая во взбаламученном пространстве, показывает два больших пальца. Она прелестна.
Финал, несмотря на дополнительное освещение, различается с трудом. Овации не смолкают. Сцену заваливают освинцованными цветами. Воздухоотводы отсоединены; зал вскипает пузырями. Артисты аплодируют Сталину, он аплодирует им. Маша сжимает мое запястье. Я обнимаю ее, чувствуя сквозь резину упругую грудь нерожавшей женщины.
Толпа выносит нас из зала: шлюз, душ, санобработка, гардероб, и вот, сбросив маски, мы целуемся, прислонившись к колонне Большого. Маша тянется ко мне, оступается. Свежий снег хрустит под ее сапожком.
– Спасибо тебе! – шепчет она.
Губы ее всегда пахнут яблоками. Взявшись за руки, мы идем к метро. Маша вспрыгивает мне на спину:
– Давай еще выпьем шампанского!
В ларьке я покупаю бутылку “Абрау-Дюрсо”. Мы пьем, присев на спинку заснеженной скамейки.
– Жутко хочу на “Лебединое”, – говорит Маша, закуривая. – Знаешь, это так… замечательно. Это сильнее кокаина. Хочу каждую неделю.
– Здэлаэм! – говорю я с акцентом вождя.
Маша отпивает из бутылки и с полным ртом тянется ко мне. Я подставляю немолодые губы, и через секунду “Абрау-Дюрсо” шипит у меня в горле. Я глотаю… и не могу проглотить. В горле клокочет и окукливается что-то, твердеет, волосеет, леденеет, разрывая мою шею, Маша изгибается, прелестные ноги ее скручиваются спиралью, входят в асфальт, Большой театр раскрывается толстой книгой, буквы бегут и прыгают, я глотаю собственную голову и просыпаюсь.
Ночь.
Надо пойти помочиться кровью. Потом сделать себе кофе. И брезгливо вспоминать свою обычную жизнь.
Голос смолк. В комнате наступила тишина.
– Ты все понял, детка? – спросил великий магистр.
– Не все, великий отче.
– Это хорошо. Это очень поможет тебе. Знание частей в твоей миссии важнее знания целого. Ты понял, в какой год и куда мы посылаем тебя?
– Москва, Большой театр, 1954.
– Хорошо, детка. Возьми, что принес, и иди за мной.
Великий магистр встал, приблизился к двери. Ее тут же открыли. Великий магистр двинулся по коридору. Вил заковылял следом, толкая босыми ногами свои гениталии. Путь был недолгим – перед огромными архаическими железными воротами великий магистр остановился. У ворот стояли двое стражников с автоматами, не обративших на подошедших ни малейшего внимания. Великий магистр вложил свои губы в большую замочную скважину ворот и внятно произнес:
Йи-ма-хе хшат-ре аур-ва-хеНоид ао-тем аон-ха ноид гаре-мемНоид заурва-тем аон-ха ноид мерет-йушНоид а-рас-ко дае-во да-то.
Прошло несколько минут. В воротах ожили древние запоры, заскрипел ржавый металл, и створы стали медленно расходиться.
Великий магистр и Вил прошли в проем и оказались в полной темноте. Ворота за ними так же медленно закрылись. Великий магистр нащупал в темноте лежащий на каменном полу факел, зажег его. Пламя осветило громадную пещеру. Посередине возвышалась необычная конструкция, собранная из камней и деревянных подпорок. Рядом с ней грудились две кучи из почерневших камней и обугленных головешек. Конструкция подпирала массивный конус, вытесанный из гранита и перевернутый вершиной вниз. Послышался шорох. Вил пригляделся и в стенах возле ворот увидел небольшие окошки. В них виднелись лохматые человеческие лица, пугливо шарахающиеся от огня.
– Атрекс! – зарычал Вил.
– Не бойся, детка. Это хранители запоров, – пояснил великий магистр. – Они живут в камне и ждут, когда отпереть. Последний раз это было шестнадцать лет назад. Ступай за мной.
