Наконец наступил рассвет. И с наступлением утра пение и стрельба прекратились.
Одновременно с этим резко стих гул разговоров за закрытыми дверьми и окнами. Однако тревога не спала. Напротив, дневной свет, возвращая каждому, даже самому незрячему, отчетливое ощущение реальности, даже обострял ее. Что означала эта внезапно наступившая тишина? Что таила она и что предвещала? Это запросто могла быть ловушка, задуманная с тем, чтобы выманить людей наружу и потом устроить облаву. Прошло по меньшей мере два часа, прежде чем мало-помалу начали просачиваться в дома смутные известия о массовой расправе.
Жертв репрессии было пятьдесят, сто, двести… По самым мрачным предположениям, трупами был якобы завален не только проспект Рома, но чуть ли не весь центр города.
Одиннадцать трупов, сваленные тремя кучками вдоль ограды крепостного рва, на отрезке тротуара ровно напротив «Биржевого кафе»: чтобы пересчитать и опознать их, первым из тех, кто осмелился приблизиться к телам (издали они даже не походили на человеческие тела, а скорее напоминали тряпье, старое тряпье или тюки, сваленные под солнцем на мокрый снег), пришлось перевернуть на спину лежавших ничком и отделить друг от друга тех, что обнялись перед гибелью да так и лежали, переплетясь застывшими членами. И вовремя успели их перечесть и опознать, ибо немногим позже из-за угла проспекта Джовекка неожиданно вынырнул военный грузовичок и, театрально скрипя тормозами, остановился у группы столпившихся над телами людей. «Вон! Разойдись!» — заорали, еще не успев спрыгнуть на землю, сидевшие в кузове солдаты из Черной бригады. Погоняемые их криками, присутствовавшие нехотя ретировались к противоположным концам проспекта Рома, и оттуда, не спуская глаз с четверых солдат, которые, под высоко поднявшимся в небе солнцем, с автоматами наперевес сторожили мертвецов, оповестили по телефону весь город о том, что они, презрев опасность, увидели и узнали.
Ужас, сострадание, отчаянный страх — вот какие чувства вызвало в каждом доме перечисление имен расстрелянных. Их было всего одиннадцать, это так. Но речь шла о слишком известных в Ферраре личностях, личностях, не только имена которых, но и мельчайшие детали внешности и характера были слишком хорошо известны, чтобы конец их не представился с самого начала ужасным, какой-то нереальной жестокости событием. И покажется странным, что практически всеобщее осуждение убийства могло в то же самое время сопровождаться столь же повсеместно принятым решением выразить солидарность по отношению к убийцам, публично проявить лояльность и покорность их самоуправству. Но увы, именно так и произошло, и бесполезно это скрывать, если правда (а это правда) то, что после описанных событий ни в каком другом городе Северной Италии реанимированный в Вероне фашизм не мог похвастаться столь большим числом вновь вступивших членов — ведь уже ранним утром 17-го числа во дворе Дома союза на аллее Кавура выстроились длинные, молчаливые очереди граждан, под дождем ожидающих открытия приемной федерации. Сгорбившиеся, покорные, подавленные, в потертых пальто из ткани местного изготовления — это были те же люди, что днем раньше молчаливой массой медленно следовали по проспекту Джовекка, улице Палестро, улице Борсо, вплоть до площади Чертозы, за гробом консула Болоньези и в чьих серых лицах те немногие, кто остался дома и наблюдал за процессией сквозь щели жалюзи, с содроганием узнали самих себя. Что еще оставалось делать, как не смириться? Немцы и японцы, хоть сейчас они и изображают отступление, наверняка под конец, обнажив секретное оружие неслыханной мощи, переломят ситуацию и в два счета выиграют войну. Нет-нет, иного выбора не было.
Но кто же организатор расправы? — на следующий день после случившегося задавался вопросом весь город. Насчет исполнителей не было никаких сомнений: ими могли быть только люди с грузовиков, двух с веронскими и двух с падуанскими номерами, — те самые, что всю ночь стращали Феррару своими песнями и пальбой, а под утро исчезли. Напророченными по радио мстителями несомненно были они. И действительно, именно они, приезжие сквадристы, в два часа ночи появились у входа в тюрьму на улице Пьянджипане, именно они и только они с оружием в руках заставили несчастного начальника тюрьмы сначала представить список политзаключенных, а затем выдать пятерых из них, с сентября содержавшихся под стражей в ожидании следствия: адвокатов Поленги и Таманьини — старых социалистов и профсоюзных деятелей, и адвокатов Галимберти, Фано и Форливези из «Партии действия».
Только вот, чтобы опровергнуть уже распространившееся мнение о том, что в расправе не принимал участия ни один феррарец, что ни один феррарец не запятнал себя этой кровью, с лихвой хватало имен остальных шестерых убитых: национальный советник Аббове, доктор Малакарне, счетовод Дзоли, отец и сын Казесы и рабочий Феллони — по меньшей мере пятерых из них забрали из собственных жилищ, которые, в отличие от тюрьмы на улице Пьянджипане, не были обозначены ни на какой топографической карте, а шестой, рабочий Феллони, ничем не примечательный работник электробюро, был присовокуплен к группе отправляемых на расстрел только потому, что ближе к рассвету, отправляясь, как обычно, на работу, натолкнулся на один из перекрывших центр города патрулей. Итак, только местный житель — продолжали рассуждать многие феррарцы в последующие дни, — и в придачу отменно знающий город, смог бы безошибочно разыскать национального советника Аббове, проживавшего в последнее время не в своем доме на проспекте Джовекка, а в гарсоньерке, которую он не так давно устроил себе в приобретенном за бесценок средневековом дворике на тихой и пустынной улице Бразавола и под укромным кровом которой время от времени преклонял свою убеленную изящными сединами голову зрелого жуира. Никто, кроме жителя Феррары, к тому же прекрасно осведомленного о том, что происходило в городе в последнее время, не мог знать о тайных совещаниях, проводившихся во время сорока пяти дней правительства Бадольо именно в гарсоньерке национального советника Аббове (доктор Малакарне и счетовод Дзоли присутствовали на каждом из них, но старый Лихо нет, он неизменно отклонял приглашения…), — совещаниях, призванных определить общую линию поведения для всех тех фашистов, что после падения режима с нетерпением стремились донести до короля «выражение безграничной преданности» и вообще, как говорится, как можно скорее «сменить окраску». Или, скажем, отец и сын Казесы, двое из немногих не попавшихся в сети великой сентябрьской облавы евреев (они торговали кожей и в жизни своей не задумывались о политике), которые с сентября жили взаперти на чердаке старого фамильного дома в переулке Торчикода, получая пищу через отверстие в полу исключительно из рук их жены и матери, католички и арийки чистейших кровей, — кто еще, если не человек, способный провести к укрытию с завязанными глазами — следовательно, кто-то из Феррары! — направил именно туда, на верхотуру, в пыльный лабиринт из полуразвалившихся лесенок, посланных за ними четырех головорезов? Кто, если не…?
Карло Аретузи, Лихо, кто же еще. И чтобы подозрения тут же пали на него (утром 16-го он снова взял в свои руки командование в федерации, и его имя с этого момента снова стали произносить, как в прежние времена, в начале двадцатых, инстинктивно понижая голос), достаточно было вспомнить, в каком виде он явился на похороны консула Болоньези во второй половине того же дня.
