Пора объясниться. Да, мне сорок три года, и теперь я писатель, и когда-то давным-давно я воевал в провинции Куангнгай.
Почти всё остальное вымышлено.
Но это не игра. Это литературная форма. Здесь и сейчас, описывая вымышленного себя, я думаю обо всем, что хотел бы сказать, объяснить, почему эта книга написана именно так. Например, я хочу сказать вам вот что: двадцать лет назад я видел, как человек умирает на тропе у деревни Ми Кхе. Я его не убивал, но, понимаете, я был там, и мое присутствие — достаточная вина. Я помню его лицо, которое было отнюдь не симпатичным, потому что челюсть была у него в глотке, и помню, как чувствовал груз ответственности и вины. Я винил себя. И по праву, потому что я там был.
Но послушайте. Даже эта история — вымысел.
Я хочу, чтобы вы испытали то же, что и я. Я хочу, чтобы вы знали, почему истина, заключенная в рассказе, иногда правдивее истины случившегося.
Вот истина случившегося. Некогда я был солдатом. Было много трупов, реальных трупов с реальными телами, но тогда я был молод и боялся смотреть. А сейчас, двадцать лет спустя, мне остаются только безликая ответственность и безликое горе.
Вот вам истина, заключенная в рассказе. Он был худощавый, мертвый, почти изящный парень лет двадцати. Он лежал на красной глинистой тропе возле деревушки Ми Кхе. Челюсть была у него в глотке. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды. Я его убил.
Наверное, суть историй в том, что они создают эффект присутствия.
Я могу рассмотреть то, чего никогда не видел. Я могу наделить лицами горе и любовь, жалость и Бога. Я могу быть храбрым. Я могу снова заставить себя чувствовать.
— Конечно, нет.
— Да.
Возвращение на поле
Через несколько месяцев после того, как был закончен рассказ «Посреди поля», я поехал с дочерью во Вьетнам, где мы вернулись на место гибели Кайовы и где я искал то ли прощения, то ли толики благодати или чего-то еще, что способна дать земля. Поле никуда не исчезло, пусть и оказалось не таким, как мне помнилось. Гораздо меньше, подумал я, и совсем не такое страшное, и в ярком солнечном свете трудно было себе представить, что случилось тут двадцать с лишним лет назад. Если не считать нескольких топких мест у самого берега, кругом — сушь. Никаких призраков прошлого я не нашел, просто травянистое поле. Здесь царил мир. Порхали желтые бабочки. Дул ветерок. Раскинулось голубое небо. У самой реки два старых крестьянина, стоя по щиколотку в воде, подправляли ту самую насыпь, на которую мы положили труп Кайовы, вытащив его из грязи. Было тихо. Помнится, в какой-то момент один из крестьян выпрямился и, прикрывая рукой глаза от солнца, уставился на нас через поле, потом вытер лоб и вернулся к работе.
Я стоял, скрестив на груди руки, чувствуя, как давит на меня пережитое. Поразительно, двадцать лет минуло!
Позади меня был припаркован джип, в котором меня ждали моя дочь Кэтлин и прикомандированный к нам переводчик. Я слышал, как они негромко переговариваются. Они уже успели подружиться. Ни один из них, думал я, не понимает, зачем всё это, почему я требовал найти это место. Нам пришлось два часа трястись из города Куангнгай под жарким августовским солнцем по ухабистым проселочным дорогам, и в конце пути — пустое поле черт знает где.
Достав фотоаппарат, я сделал пару снимков, потом замер, глядя на поле.
Некоторое время спустя Кэтлин, выбравшись из джипа, подошла и стала рядом со мной.
— Знаешь, что я думаю? — сказала она. — Думаю, это место воняет. Пахнет, как… Боже, даже не знаю как. Пахнет гнилью.
— Уж точно. Кому, как не мне, знать.
— Так когда поедем?
— Уже скоро, — ответил я.
Она открыла было рот, но осеклась. Нахмурившись, она с секунду смотрела на поле, потом пожала плечами и вернулась в джип.
* * *
Кэтлин как раз исполнилось десять, и поездка была своего рода подарком на день рождения: показать ей мир, дать увидеть частицу отцовского прошлого. И она неплохо справлялась, гораздо лучше меня, и за первые две недели ни разу не пожаловалась, пока мы объезжали обязательные достопримечательности. Мавзолей Хо Ши Мина в Ханое. Образцово-показательная ферма под Сайгоном. Туннели Ку Чи[36]. Памятники культуры и важные правительственные учреждения. И все это время Кэтлин как будто упивалась экзотикой, с радостью пробовала диковинные блюда и рассматривала неведомых животных, и даже скучные переезды сносила с добродушной терпимостью. Однако при всем этом казалась немного озадаченной. Война для нее была такой же далекой, как пещерные люди и динозавры.
Однажды утром в Сайгоне она спросила, зачем всё это было.
— Ну, вся эта война, почему люди так друг на друга злились?
Я покачал головой.
— Я бы не сказал, что злились. Просто одни хотели одного, другие — другого.
— А чего хотел ты?
— Ничего, — ответил я. — Остаться в живых.
— И всё?
— Да.
Кэтлин вздохнула.
— Все равно не понимаю. То есть, как ты вообще тут очутился?
— Не знаю, — сказал я. — Потому что должен был.
— Но почему?
Я старался найти для нее хоть какой-нибудь ответ, но в итоге просто пожал плечам.
— Загадка, пожалуй. Понятия не имею.
До конца того дня она была очень тихой, но вечером, как раз перед тем, как ложиться спать, Кэтлин положила руку мне на плечо.
— Знаешь что? Ты ведь иногда бываешь довольно странным, верно?
— Да не особо, — отозвался я.
— Еще как. — Она убрала руку и, нахмурившись, серьезно посмотрела на меня. — Взять хотя бы эту поездку. Столько лет назад случилась какая-то глупость, а ты никак ее не забудешь.
— Это плохо?
— Нет, — сказала дочь. — Это странно.
* * *
Во вторую неделю августа, под конец нашей поездки, я договорился завернуть в Куангнгай. Туристические красоты — это здорово, но мне хотелось показать дочери места, которые я видел солдатом. Я хотел показать ей Вьетнам, который не давал мне спать по ночам: тенистую тропу у деревни Ми Кхе, грязный старый свинарник на полуострове Батанган. Но времени у нас было немного, и приходилось выбирать, и в конце концов я решил отвезти ее на этот клочок земли, где погиб мой друг Кайова. Это представлялось уместным. А кроме того, у меня тут было дело.
