Отбросив с рябого лба прядку волос, лейтенант произнес:
– Отличная работа с этой языкатой адвокатессой…
И рухнул в кресло, которое разразилось целой симфонией негодующих скрипов.
– Она поверенный Эфрена в делах, – сказал я, – но я сомневаюсь, что именно он – ее главный клиент.
– Кто же?
– Организация покрупнее.
– Барби – Глас Народа? – Майло покрутил головой, ослабил галстук. – Почему ты так думаешь?
– Эфрен удивился не меньше твоего, когда она вас там огорошила. А когда ты ушел, он сидел до тех пор, пока она не сказала ему, что у нее в офисе его ждет почта «из-за города». Мне показалось, что это у них какой-то код.
Зашуршав бумагами, лейтенант отодвинул их в сторону.
– Возможно… столько времени псу под хвост – хорошо, хоть ты доволен.
– А ты – нет?
– А мне-то с чего?
Я улыбнулся.
– Ну, хотя бы с того, что я еще продолжаю свое существование.
Он раскинул руки в стороны, слегка согнув правую, чтобы не врезаться ею в стену. Вылез из пиджака, наскоро просмотрел письма, которые пришли по мейлу, и разозлился.
Его кабинет – это тесная, душная комнатенка без окон вдали от большого помещения, где сидят все детективы. Часть соглашения, которое они заключили с бывшим шефом полиции после того, как Майло нарыл против него столько дерьма, что с лихвой хватило бы утопить его с головой. Шеф полиции был тот еще тип – хитрый, умный, продажный до кончиков пальцев – и, должно быть, надеялся, что эта каморка послужит Майло скорее наказанием, чем наградой, но тут он, при всей своей искушенности, просчитался. Напротив, Майло считает ее своим убежищем. Ведь он как был, так и остался чужаком в ПУЛА.
Сначала потому, что Стёрджис был детективом-геем еще в те времена, когда других таких в полицейском управлении вроде как не держали. Много лет назад ему в шкафчик напихали кучу порножурналов самого мерзкого толка, да еще изрисовали его свастиками. Сегодня, правда, управление действует по инструкции, согласно которой дискриминация кого-либо по какому угодно признаку в любое время дня и ночи строго запрещена. Ну, а что там с отношениями внутри коллектива, которые служебной инструкцией не отрегулируешь, об этом можно только догадываться.
Есть и еще одна вещь, которая создает дистанцию между Майло и его коллегами: это его пристрастие к одиночеству и антипатия к начальству. Нынешний шеф не увольняет его потому, что он – фанат статистики, а индекс раскрываемости у Майло неизменно остается выше, чем у других. При всем том в табели о рангах мой друг никогда не поднимется выше лейтенанта.
Для другого это был бы карьерный тупик. А Майло это устраивает: ведь большинство лейтенантов работают за письменным столом («именно то, что нам всем особенно нужно – еще один зомби с ручкой»), тогда как у него есть звание, соответствующая зарплата плюс пенсия в будущем, и при этом возможность заниматься настоящими, «живыми» делами.
И все же в такие дни, как сегодня, его комната кажется тюремной камерой.
– Интересное, наверное, ощущение, – сказал Майло. – Знать, что ты жив благодаря Касагранде, а окажись на его месте кто-нибудь другой, был бы сейчас покойничком.
Я промолчал.
– Не хочу перегружать твой когнитивный диссонанс, Алекс, но все же, по твоим оценкам, какова теперь примерная продолжительность жизни Рамона Гусмана?
– Ты полагаешь, что Эфрен подвяжет болтающийся конец?
– Гусман своей импровизацией поставил его в неловкое положение. Ты думаешь иначе?
– Знаешь, – ответил я, – Гусман с таким энтузиазмом взялся подзаработать на моей смерти, а Эфрен его остановил, и размышлять об этом слишком долго у меня нет желания.
– Так что пусть все будет как есть? Включая и убийство старушки Конни? Тем более что ты не льешь по ней горючих слез.
– Слез не лью, но что с ней случилось, мне любопытно.
– Интеллектуал…
– А ты что, испытываешь к ней глубокую симпатию, Большой Парень?
Майло не ответил.
Я продолжал:
– И все же ты взялся за ее дело. Значит, мы с тобой в одной лодке. Что дальше?
– А дальше то, что мне нужно как можно больше узнать о мистере Касагранде, потому что моим главным подозреваемым остается именно он. Будь это нормальное расследование, я бы спросил, нет ли у тебя каких озарений. Но, поскольку дело у нас ненормальное, то, полагаю, нам придется пойти в нем разными путями.
– Конни была несносной особой. Так что подозреваемых по ее делу может оказаться сколько угодно.
– То есть ты убедил себя, что это сделал не он.
– Я не знаю, он это или не он, но на всякий случай посоветовал бы тебе мыслить непредвзято.
– Ладно, тогда сестра.
Я не ответил.
– Или что, – сказал Майло, – она нагрубила кому-то из пациентов, и тот ворвался к ней домой, искромсал ей диафрагму и удушил для верности?
– Пациенты тут ни при чем. У нее своя лаборатория, там делают анализы, так что встречаться с пациентами ей вряд ли приходилось, или почти не приходилось. Однако она умела настроить против себя кого угодно.
– Взлома-то не было, то есть она сама открыла дверь убийце.
– Вот именно. И я не вижу, с чего бы она вдруг стала открывать Эфрену или подосланному им бандиту. Социальные навыки у нее были такие, что вряд ли подчиненные ее любили.
– Классический сценарий – обиженный работник? Ну, если мы так широко подойдем к делу, то убийцей может оказаться садовник или курьер.
– И все же я начал бы с тех, кого она раздражала регулярно. Как насчет прогуляться в ее лабораторию?
– Уже в списке.
– Я свободен до конца дня.
– О, конечно, пойдем, отличная идея.
– Если тебя заинтересовало это дело, то почему оно не могло заинтересовать и меня?
– Ну, меня-то она не пыталась прикончить, Алекс.
– Верно, – сказал я. – Но ее затея провалилась, и моей голове ничего больше не угрожает.
– И ты решил увести меня в сторону от двух наиболее очевидных подозреваемых: Касагранде и ее сестры.
– За Эфрена не поручусь, но вот Шери не представляется мне склонной к насилию. Даже наоборот: она скорее стерпит обиду, чем будет мстить.
– Однако терпеть обиду от Конни она не стала, вон как дралась с ней в суде…
– Она не дралась, а защищалась. К тому же судья приняла решение в ее пользу, так что какие у нее причины убивать сестру?
– Может, она боялась, что Конни и дальше не прекратит таскать ее в суд… Она ведь была не из тех, кто легко сдается?
– Нет, Шери и убийство у меня как-то не вяжутся, – сказал я.
