Сашка, сын начальника ПМК Данкина, назвал Анну Штайнбург, жену Никиты Адольфовича, механика артели «Восток-Золото», «сукой». Сашке тем летом исполнилось четырнадцать лет, а Никита Адольфович был на прииске. Анна Штайнбург пришла домой и расплакалась. Десятилетний Павел, сын Анны и Никиты Адольфовича, вначале не понял, почему его мать плачет, а потом, через два или три дня, когда понял, взял отцовское ружье и пошел к дому Данкиных. Сашка Данкин как раз выходил из чаеварки. В правой руке у него был кусок хлеба с вареньем. Павел выстрелил Сашке в грудь. Из двух стволов сразу. Дуплетом. Сашка упал и умер. Павел постоял с минуту, тряся головой, потом повернулся, пошел домой и сбежал неизвестно куда. Сколько его ни искали, так и не нашли. Осенью Никита Адольфович вернулся с прииска и встретился с Данкиным. Мужики долго сидели в городском кабаке и пили водку. Потом пожали друг другу руки, как будто о чем-то договорились, и разошлись. Никита Адольфович пошел к дому, где жил интернатовский учитель Сибиряков, вызвал того на улицу, избил нещадно, вернулся домой и выставил свою жену Анну, мать пропавшего Павла, за ворота. Потом была долгая зима, и в начале промывочного сезона Никита Адольфович Штайнбург отправился на прииски в Дондуки и больше в Малый Париж не возвращался.
Зверь на окраине
— Эх, молодежь, что вы знаете о прошлых-то временах! — Иван Конанович Уфимцев махнул своей измеченной старческими бляшками руками куда-то в сторону Заречной слободы. — Вы вот говорите, золото, японцы, Гражданская. Белые, красные. Я вам так скажу: были цивилизованными людьми, не то что сейчас. Вот тот же Ковелев, командир, понимаешь, отряда партизанского. Хотя он-то, конечно, был еще человеком, как-никак приказчик у Чурина, но тоже, знаете, я вам скажу… Или вот Юдиха… Что? Уже и не знаете, кто такая? Была такая, она еще до семнадцатого года тут дел наворотила, ее всем Малым Парижем вылавливали. Ее да ее любовника. А поначалу-то как появилась здесь. Как же, героиня защиты губернского города от ихэтуаней, на груди — медаль, сам губернатор вручал. Никто же тогда не знал, что она не только казачков раненых из-под огня вытаскивала, но и китайцев во время Амурской утопии прикладом в воду загоняла, а как они отплывали, если не тонули, так тут их по голове пулей. Вот это зверь. А вы: «Зверства японцев, интервентов, белогвардейцев…» Японцев было-то здесь на Реке не больше пяти десятков, да и тех сюда пригласили охранять прииски от разграбления. Это уже после того как Тряпицын Николаевск дотла сжег, японцы стали постреливать. Были и зверства, да, были, да только это все русские зверели. Что красные, что казаки. А с другой стороны, золото, оно же кровь любит. Вы думаете, почему зубы золотые ставят, скобки на ребра и в кости штифты, заплатки на череп после трепанации — все же из золота. Ах, не окисляется! Ну да, и тело его принимает, золото. А все потому, что золото и кровь, золото и кость, золото и плоть — они друг для друга созданы как будто.
Иван Конанович взялся набивать и раскуривать трубку, а это дело, кто понимает, неспешное, требующее если не полной отдачи, то сосредоточения, особенно если табак не голландский, на меду, а из пересушенных папирос, да где же другой взять в наше-то время? Пальцы, желтые от табачной смолы и неловкие от артрита, делали свое дело, в то время как доктор Уфимцев, старик на пенсии с пятидесятого года, ворчливо шевелил губами, как будто продолжая упрекать молодое поколение в незнании, в непонимании, в забывчивости, в молодости, наконец. Выдохнув вонючий дым, Иван Конанович закашлялся, вытер губы клетчатым носовым платком и продолжил:
— Зверства здесь всегда были. Это у любого, кто здесь с дореволюции живет, спросите, каждый скажет. Мы здесь и сами: только поскреби малость, и окажемся — звери. Кто какой, правда. Потому что один росомахой обернется, другой медведем, рысью или волком, а у кого под шкурой — соболек или хорек притаился. Или лиса. Вот уже точно не помню, то ли до четырнадцатого, то ли после, но точно до семнадцатого, мне тогда что-то около тридцати или, может, больше чуть было, по Тайге пошли грабежи приисков. Как уж там было, я точно не помню и не знаю, но говорили, что банда, атаманом в которой был наш, малопарижский, Родий Ликин, лютовала, как волки в голодную зиму. Грабили, конечно, и раньше, но людей все больше щадили. Ну, перегородят тракт и обоз возьмут. Ну, постреляют над головами китайцев-спиртоносов, идущих с приисков, чтобы те котомки свои побросали. А тут. На приисках забирали весь металл и вырезали всех поголовно. И различия между «приискателем-хищником» и промышленником с лицензией не делали никакого, что до того времени было как-то не принято, потому что с «хищниками», кто гнездо поднимет, понятно — у такого ни охраны, ни защиты, и вся надежда на фарт, а вот промышленник — другое дело, тут тебе и полиция, и горная стража интересы блюдут. Так что в Тайге всегда было понятно и ясно, кто с кем, против кого. Ликин же, тот, который Родий, он чуть ли не с детских лет был такой, как бы это сказать? Дерзкий, что ли. И в подручных при нем вроде как ходили такие же, как он. Вот взять, к примеру, бывшего охранника с Горно-Золотой Латыпова. Или казака этого, что носил шапку из тигра. Но это те, на кого думали, но так и не доказали, потому что вину самого Родия тоже не подтвердили. Не оставляли они свидетелей. А те, кто говорил, что, дескать, видел эти налеты… Чаще всего они дальше речки Матовой не были. Но так уж получилось, что Родия стали считать атаманом и даже назначили за него, живого или мертвого, награду. Так что года три или четыре порой появлялись слухи, что Ликина убили, но все это было враньем. Помню, полицмейстер Франц Гансович Манке сказал как-то, что Ликина убить простой пулей нельзя, потому как одна пуля в нем уже сидит. Да, был такой случай, Ликин тогда еще совсем отроком был, лет четырнадцати или пятнадцати, когда в перестрелке получил пулю от одного охотника по фамилии Штитман. Правда, Ликин выжил, а Штитман — нет. Потому что Родий Ликин, пацан совсем, и раненый к тому же, отстрелил голову бывалому охотнику, которому что медведя ножом завалить, что приискателя шлепнуть — как таракана придавить. Вот, кстати, Штитман — тоже иллюстрация ин фолио к вопросу о том, что тут за звери, зверьки и прочие зверята. Но речь не о Штитмане. Речь о том, что страх, он живет в каждом звере, и в нас он тоже живет. И чем больше страха, тем больше зверя в человеке. А если уж страх захватил область, то получается огромный зверь, которому и имени-то нет.
