Содрогнувшись то ли от нездорового, щекочущего под ребрами смеха, то ли от приступа беспокойства, Зольцман прислушался к себе:
«Я в халате, а вы нет». Он не мог произнести это вслух. Просто не мог. Поэтому сухо ответил:
— Мы с вами очень разные.
— Это верно! — терапевт горячился все больше. Собственная персона вдруг показалась ему крайне интересной и даже загадочной, а поступки — прекрасными в своей нелегальной дерзновенности. — Я добрый человек, а вы просто козел! Это ж надо — в наручники больного заковать!
— Да, мы не поняли, в натуре, почему Васек в наручниках… — кассир хмыкнул и тоже встал со стула.
— А ну на место сели! — прикрикнул охранник, швырнув огрызок мимо ведра. — Черт!
Сморчок и ложный белый, послушно заняли свои места.
— Ваш брат под арестом. Ему грозит тюрьма. Он убил человека.
— Че? — Антон, наконец, проснулся. — Он же тут лежал все время!
— Еще до того, как лег. Убил мать своего ученика.
— К-какого ученика? — у терапевта помутилось в глазах.
— Школьного ученика, — Зольцман, до сих пор испытывавший в присутствии терапевта странную неловкость, глупо обрадовался, что собеседника заинтересовала новая тема.
— Виталика?
— Да. Макарова. Откуда вы…
Терапевт, еще секунду назад сидевший спокойно, вдруг снова вскочил и затрясся, замотал головой, задергал руками, словно попал в западню. Морщинки вокруг глаз сверкали от пота, зрачки вдруг стали яркими. Маленький человечек, охваченный одновременно ненавистью, яростью, стыдом и чувством позора — не сиюминутного, а давнего, застарелого, тянущегося за ним шлейфом — он скакал на месте, крутился, вертелся, выкрикивал — точь-в-точь как его голодный сын — первобытное: «А! А! А! А!»
Зольцман отпрянул.
— Я убью его! — заорал терапевт, выхватив из кармана складной нож.
— Ну все, — один из охранников повалил крикуна и прижал к полу. — Вызывай полицию. Быстро! — он кивнул напарнику с планшетом.
Доктор Зольцман рванул на себя дверь и остановился в коридоре. Он остро осознал, что не хочет понимать ничего дальше этой минуты.
Кассир плакал как маленький — громко и безутешно. Антон жмурился от изнурительного напряжения. Терапевт беспрерывно бормотал: «Амалфея, наша жизнь разбита…»
* * *
Вася Петров умер перед рассветом. Нина и Саша еще спали, а Валя гуляла по берегу острова Шато.
Она так устала от каждодневного самовнушения — все в порядке, все будет хорошо — что уже не могла понять, как складывается жизнь на самом деле. И тронув большим пальцем босой ноги крупную бежевую раковину, подумала — наверное, все у всех складывается примерно одинаково — и засмеялась.
Бледная полоса пляжа, где выстроились темные каменные фигуры, постепенно теплела под лучами восхода. И Валя чувствовала, как теплеют ее собственные руки, ноги, плечи. Статуя акулы отбрасывала тень на серого пса, будто шагающего по воде. Корабль заслонял акулу. Но среди знакомых фигур была новая, вознесшаяся выше других. Валя подошла поближе.
Волны разбивались об огромное выточенное из камня сердце, которое стояло нерушимо, как скала, и сияло на солнце.
* * *
— Разве ты к нему пришла не для того, чтобы все сказать?
— Для того.
— И?
— И ничего. Он и так все знал. Я думаю.
— Тогда какого лешего вы там делали?
— Я хотела сказать сама. И он хотел, чтобы я сама сказала. Для того, чтобы он помог, я должна была об этом попросить. Я должна была сказать, чтобы он меня не слушал.
— Разве ты пришла не для того, чтобы он тебя выслушал?
— Для того.
— И?
— И ничего. Он выслушал. Но я должна была сказать ему, чтобы он не слушал, а делал так, как считает нужным. Он знал, что делать. И я знала, что делать. Выход был. Он знал выход. И я знала. Но он не мог ничего сделать, потому что я не говорила.
— Бог знает что!
Бог знает.
Гантер помолчал, с любовью глядя на голубой автомобильчик.
— Знаешь что?
— Не знаю. Но я рад, что ты вернулась.
— А Нина выходит замуж за своего парня, — сказала Саша, хотя собиралась сказать что-то другое.
— Ну молодец, — ответил Гантер. — А ты как?
— Вообще-то… я как будто стала немного… гораздо… — Саша смущенно пожала плечами. — Ничего.
— Немного гораздо ничего — это уже что-то. И кому ты обязана этим «немного гораздо»?
— Понятия не имею. Просто… Я побывала дома, представляешь? — Саша удивленно развела руками.
— Ну и как там?
Она сделала вид, что размышляет.
— Нормально. Не так, как здесь. На самом деле, теперь, когда я думаю о России, сразу вижу Васю Петрова, представляю огромное сердце, которое никто не может разгадать. — Саша забралась на подоконник с ногами и обхватила колени. — Там я поняла, что выбор сделан. По крайней мере, на ближайшее время.
— Какой выбор?
— Выбор в пользу жизни, — Саша кивнула.
— А надо было выбирать? — Гантер спросил сдержанно, без иронии.
— Мне — да.
— То есть ты вдруг решила стать оптимисткой и больше не будешь себя разрушать, — Гантер все-таки не удержался от сарказма.
— Типа того, — Саша продолжала говорить серьезно.
— Почему?
— Смерть — это, во-первых, страшно, а, во-вторых, скучно. Даже если загробная жизнь и существует, во что я слабо верю… но даже если она и существует, я представляю ее как неприятное… состояние.
— Значит, ты выбрала жизнь методом исключения. От безвыходности.
— Да. Смысла-то в жизни нет, — Саша подмигнула. — Во всяком случае мы о нем ничего не знаем.
— Какой позитивный настрой! — ухмыльнулся Гантер.
— Не надо!
— Чего?
— Вот этого издевательского выражения лица. — Саша ткнула в Гантера пальцем. — Я подошла к решению проблемы рационально. Позитивный настрой — мой рациональный выбор. Иначе жить невыгодно.
— То, что ты говоришь, кажется мне наивным, но… лучше так. Кстати, о позитивном настрое. Что в итоге Вася Петров?
— Умер, — Саша покосилась на мусорный бак за окном. — А что церковь?
— Сгорела.
Секунда молчания. А потом несколько минут непрерывного идиотского хохота навзрыд, такого, который рассвобождает и после которого можно задышать в полную силу.
— Ладно, садись в мое авто, у него есть суперсила.
Гантер открыл перед Сашей блестящую дверцу, и они устроились в крохотном салоне на двоих. В комнате было прохладно и свежо. От светло-сиреневых занавесок пахло лавандой, а солнце светило так ярко, что на чистом полу и в воздухе виднелись мириады золотистых и серебристых пылинок.
