Мы с Муниром редко говорили об этом. Мы с ним поступили в лицей, чтобы оказаться в будущем подальше от предместий со всеми их прелестями.
Теперь я не слишком любил бывать на «площадке» — предпочитал сидеть дома, учился, а в свободное время читал книги, которые брал в муниципальной библиотеке. Расти — значит отделяться от прошлого и нащупывать пути, которые ведут в прекрасное будущее.
Мы с Муниром в лицее снова сблизились. После занятий частенько заходили с ребятами выпить кофе. В нашей небольшой компании евреи с арабами прекрасно ладили. Подростки живут крайностями, им не интересны нюансы перетекания одного в другое. Юным мятежным умам близка позиция манихеев[31] — мир двоичен: злые и добрые, ученики и преподаватели, левые и фашисты, французы и другие. Мы были другими.
Мы чувствовали себя особым кланом. Кланом чужаков, с другими корнями, с другой историей. Евреи и арабы говорили на одном языке. На французском, пестрящем вкраплениями местных забавных словечек и подначек. Так мы подчеркивали, что друг с другом у нас гораздо больше общего, чем с французами.
К французам мы относились не слишком доброжелательно, с оттенком расизма, но прятали его за шутками и насмешками. Посмеивались над их заурядностью, осторожностью, трусостью и больше всего — над манерой себя вести: сдержанной и даже извиняющейся.
Разумеется, у нас были друзья-французы, и все мы жили общей жизнью лицея. Но мы вели двойную игру. В своем кружке мы подтрунивали над приятелями-французами и вообще чувствовали себя свободнее, оставаясь, так сказать, без «чужих глаз». Оказываясь среди французов, подлаживались под них, иногда кривя душой, а иногда совершенно искренне. Мы говорили с французами на одном языке, а между собой и о них — на другом.
Впоследствии я узнал, что социологи довольно быстро выявили этот симптом социальной шизофрении и назвали его «вербальным дуализмом».
Два мира соседствовали, противостоя друг другу: французы, упорядоченные, вышколенные, стерильные, заранее запрограммированные на определенные роли, и мы, перевозбужденные, фрустрированные, кипящие идеями и желаниями.
Между этими мирами медленно, но верно строился мост, и мы с Муниром пользовались им чаще, чем другие. Мы поняли, хотя никогда не формулировали своего понимания в словах, что подлинная жизнь, обещающая будущее, находится по другую сторону моста. И старались в ней понемногу участвовать, возвращаясь к своим, чтобы подзарядить батареи, благодаря юмору, словечкам, теплу семей и друзей.
Выбирали мы и свою позицию в политике. И это тоже был знак взросления.
С одной стороны, были левые — хиппи, коммунисты, высокие чувства, идеи, любовь, гуманизм, солидарность, равенство. С другой — правые. Правые — буржуа, богачи, имущие, нацисты. Значит, мы были левыми. Hasta la victoria, siempre![32]
Но за что мы боролись на самом деле?
Мунир
Я пришел в лицей, еще не проснувшись. Думал, что сильно опаздываю, но увидел перед дверями толпу учеников и обрадовался, что ошибся. Часы показывали десять минут девятого. Вообще-то я точно опаздывал. Я остановился в сторонке, пытаясь понять, что происходит.
У ограды жестикулировала небольшая стайка ребят. Я разглядел в ней Беатрис, она что-то говорила и пыталась заставить себя слушать. Беа — высокая, худенькая и была бы хорошенькой, если бы не страсть к коммунизму. Она неутомимый борец, одевается кое-как и в конце концов превратилась в бесполую ходячую агитку. Она у нас самая яростная коммунистка во всем лицее. Готова агитировать за своих и днем и ночью.
Теперь я понял: снова забастовка.
Рафаэль появился рядом, насмешливо улыбаясь.
— Не лицей, а сплошная радость! Мы опять устроили забастовку. И тебе никогда не догадаться, из-за чего!
— Нехватка кадров? Закрытие библиотеки?
— Нет, это уже было.
— Тогда не знаю.
— Дирекция отключила в общежитии стерео. Директор сказал, что звук слишком громкий и в соседних с общежитием классах невозможно заниматься.
— И что? Коммуняки устроили бучу?
— Представь себе. Сочли распоряжение директора «посягательством на свободу учащихся». Вон, посмотри, Беатриса опять разошлась. Забастовка до победного конца, пока не включат стерео. И еще несанкционированная демонстрация через час. Пойдем от улицы Анри Барбюса до Эмиля Золя. Говорю тебе, нет на свете лучше лицея.
— Ну и отлично. У нас есть время выпить чашку кофе.
Бар «Ле Пале» у нас как раз напротив лицея. Там уже сидели Ахмед, Лагдар и Фаруз. Ахмед и Лагдар — братья, но могли бы сойти и за близнецов. Среднего роста, плотные, с темными короткими жесткими волосами, правильными чертами и смуглой кожей — выглядят, можно сказать, на одно лицо. И живость характера тоже одинаковая. Из-за избытка энергии Лагдару пришлось остаться на второй год, так что он оказался в одном классе со своим младшим братом. Фаруз маленький, худенький, на вид хрупкий и с очень своеобразным лицом: близко посаженные глаза, плоские надбровные валики, плоские губы, приплюснутый нос. Он похож на боксера сверхлегкого веса в конце карьеры.
Ребята с нами поздоровались и протянули пакет с булочками. Хозяин «Пале», симпатичный мужичок, крепко за сорок лет, по имени Пьер, покосился на наши булочки.
— Не знаю, в курсе вы, ребята, или нет, но у меня сегодня только круассаны.
— И гораздо дороже булочек, — со смехом отозвался Лагдар.
— Может, и так, но когда идешь к девушкам, ты ведь не берешь с собой свою сладкую куколку. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Надо же, прямо поэт! — восхитился Фаруз.
— Я не хожу к девушкам, нет необходимости, — возразил Лагдар.
— Можно понять, — насмешливо отозвался Пьер. — С твоей-то внешностью! Чистый плейбой!
— А ты не жалуйся, мы возьмем пять чашек кофе!
— И что? Мне от радости прыгать, что вы ошарашите пять чашек кофе? — проворчал Пьер, не упуская случая показать нам, что и он умеет пользоваться сленгом.
Кофе нам принесла Патрисия, дочка Пьера. Чистая француженка — застенчивая, белокожая, с румяными щеками. Думаю, мы все в нее влюблены. Она тоненькая, с растрепанными высветленными волосами и так улыбается, что сердце просто выскакивает. Чувствуется, что она очень старается выглядеть раскованной и непринужденной. Косит под панков, но у нее не слишком получается.
Мы молча смотрели на нее, пока она расставляла перед нами чашки. Встретившись со мной взглядом, Патрисия улыбнулась, щеки у нее стали еще румянее.
