Книга "Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд

– Черт побери, Хелен, она спокойна, – говорит Стюарт. – Я слышу, как бьется у нее сердце. Она ничем не встревожена.

Наклонив голову над столом и обхватив сложенные крылья моей заклобученной птицы, Стюарт держит Мэйбл на кухонной диванной подушке твердо и нежно, точно это хрупкий стеклянный сосуд.

– Хорошо, – отвечаю я и осторожно отодвигаю в сторону кроющие перья, открыв таким образом основание хвоста. Стволы длинных перьев там, где они растут из тела, полые и прозрачные, и к двум из них я приклеиваю, а потом привязываю колокольчик, размером и формой напоминающий желудь. На это уходит совсем немного времени. Я слегка тяну за него, чтобы удостовериться, что он не отвалится, затем снова сажаю ястреба на руку. Птица взъерошивается, и в комнате сразу раздается громкий звон колокольчика. Но, кажется, Мэйбл даже не обращает на него внимания.

Колокольчики относятся к самым древним изобретениям сокольников. Много лет я покупала их в Пакистане – там они вручную выковываются из меди по старинным образцам, но у Мэйбл колокольчик американский – современный, небольшой и легкий, тоже сделанный вручную из сплава меди с никелем и цинком. Когда птица будет летать без привязи, колокольчик подскажет мне, где она. Традиционно колокольчики прикрепляются к ногам ястреба на тонких кожаных ремешках, но для ястреба-тетеревятника больше подходит колокольчик на хвосте, потому что у этой птицы есть неизменная привычка при приземлении трясти хвостом. Даже стоя спиной к дереву, где сидит тетеревятник, можно только по этому звону следить за перемещением птицы с ветки на ветку.

Но колокольчики не всегда помогают: их звон заглушается ветром и расстоянием. Кроме того, неподвижно сидящий ястреб не издает никаких звуков. Поэтому, когда Мэйбл начнет летать без шнура, к ней будет прикреплен еще и миниатюрный радиопередатчик, а у меня в рюкзаке в черном матерчатом чехле будет лежать приемник. Однако и с этими двойными предосторожностями меня пугает мысль выпускать ее в свободный полет. От меня еще ни разу не улетал ястреб, и мне никогда не приходило в голову, что такое может случиться. Но я уверена, что, стоит только отпустить Мэйбл, как она умчится и исчезнет навсегда. Такой исход представляется еще более убедительным, когда несколько часов спустя мы приступаем к тренировке. На этот раз она даже не хватает пищу с перчатки, а просто летит мимо, не останавливаясь, пока я насильно не сажаю ее на землю.

В полном расстройстве я вновь несу птицу на край деревенского игрового поля. Заметив наше приближение, Стюарт ждет, а затем критически осматривает ястреба. Потирает сзади шею. Его лицо, за долгие годы ставшее загорелым и морщинистым от ветра и солнца, сейчас задумчиво и серьезно.

– Может, все дело в колокольчике? – спрашиваю я. – Он сбивает ее с толку?

Стюарт хмурится.

– К тому же и место здесь новое. Но дело не в этом, просто она еще не готова, Хелен. Пока не готова. – Он внимательно прощупывает птичью грудину. – Ей надо похудеть. Толстовата. Ты, кроме кролика, ничего ей не даешь?

Я с жалким видом киваю.

Стюарт глядит на меня в раздумье.

– Вот что я тебе скажу, Хелен. Пойдем завтра вместе на холм. Я буду тренировать сокола. Выпустим твою птицу полетать на поле, подальше от улиц и домов. Ей нужен простор.

– Замечательная идея, Стюарт.

– Заеду за тобой в пять.

– Спасибо. Большое спасибо.

– Но ей надо немного похудеть, Хелен.

Мне предложили помощь, а я была не готова к собственной реакции на нее. Ведь я дрессировала десятки ястребов, учила сокольничему делу начинающих, писала статьи, читала лекции об истории этого древнего занятия, но сейчас мне пришлось склонить голову перед Стюартом. Он знал, что делать. Он разбирался в тетеревятниках, а я нет. И я расслабилась, с облегчением поняв, что от меня больше не требуется быть экспертом. Стюарт стоял, вертя в руках сигарету, спокойный и доброжелательный, а я чувствовала поддержку настоящего верного друга. И в этот момент на краю деревенского игрового поля я с благодарностью вновь стала ученицей, которая видит ястреба первый раз в жизни.

«Чтобы тебя любили, нужно доминировать», – записал Уайт в дневнике. Но у этой мысли есть продолжение, так им и не сформулированное: что, если ты доминируешь, а тебя все равно не любят? Уайт радовался: Тет пролетел на шнуре целых сто шагов и готов к свободному полету. Теперь сокольник с полным правом может сказать, что он обучил ястреба. Но к его триумфу примешивалось и весьма неприятное чувство. С того момента, как Уайту привезли ястреба, он впервые осознал, что открыт для критики. Учеником быть намного безопаснее. Когда учишься ремеслу, нет смысла особенно беспокоиться, хорошо у тебя получается или нет. Но когда ты уже добился успеха, научился что-то делать, об успокоенности не может быть и речи. Раз уж ты специалист, изволь соответствовать. В дневнике, где Уайт рассказывал о занятиях с Тетом, стали появляться упоминания возможных критиков, записи о том, как было бы желательно «избежать внушающих опасения ударов». Уайт счел своим долгом объяснить: его гордость от успеха – это не эгоизм, а «поистине крайнее удивление», вызванное тем, что он наконец научился «делать что-то правильно, прожив неправильно целых тридцать лет». Однако авторитарные личности, подавлявшие и пугавшие Уайта в течение всей его жизни, слились в единый образ старого сокольника с загнутыми кверху вощеными усами, который прочтет его книгу и назовет автора дураком. Уайт хотел объяснить этому человеку, что написанная им книга – это всего лишь работа ученика. Потому и слова в дневнике звучат как заклинание:

«Тщу себя надеждой, что книга эта окажется незамеченной теми аустрингерами, с одной стороны, и теми критиками – с другой, кто понимает, что безразличие и пренебрежение иногда бывают самым смертоносным оружием. Тщу себя надеждой, что некоторые поймут, что я лишь человек».

Он лишь человек. Успех стал для него бременем, которое он едва может вынести. У него внутри все кипит. Даже не отдавая себе отчета, Уайт начинает отказываться от собственного достижения – ему не выдержать успеха. Все просто.

Стюарт сворачивает на проселочную дорогу, ведущую из города на запад. Вечер теплый, но вокруг солнца все бело, словно в небе раскиданы клочки рваной бумаги, и это предвещает мороз. Я снимаю с Мэйбл клобук. Ее почти бесцветные глаза глядят на холм, покрытый жнивьем и меловой валунной глиной, на склоны, прорезанные живыми изгородями, края которых завиваются, словно клочки тафты из переливчатого шелка. Птица видит засохшую ворсянку и проволочное ограждение. Поющих над головой жаворонков. Валяющийся у меня под ногами двенадцатимиллиметровый патрон от дробовика. Красный. Птица смотрит на него, потом поднимает взгляд и замечает что-то вдалеке, через три поля от нас, с радостью изумляясь такому огромному миру. Когда Стюарт берет ее на руку, она отшатывается, втянув голову в плечи и уставившись на него с почти комическим ужасом. Но вскоре расслабляется. Несмотря на всю странность этого незнакомца, Мэйбл чувствует его доброту, непринужденность и умение обращаться с птицами, и это действует на нее успокаивающе. Мы разматываем тренировочный шнур и начинаем подзывать ее через все поле. Конечно, летит она плохо. Я замечаю момент, когда по пути ко мне она внутренне вздрагивает, ее спокойствие и доверчивость исчезают, и я превращаюсь в ее глазах в страшное чудовище. И вновь, потянув за шнур, я сажаю ее на землю. Птичьи лапы погружаются в крошащуюся глину, и Мэйбл с изумлением смотрит, как они медленно исчезают в почве.