«Вряд ли они теперь зажиточные».
– Но… теперь-то их в колхоз не гонят?
– Так и в той жизни сперва не гнали. Всё равно они за вилы взялись.
– …
– Мы, коммунары, у них как бельмо на глазу. Сами не хотят – и других лучше изведут, чем отпустят. «Серп и молот – смерть и голод», слышали их присказку? С нашим первым председателем как было? Заманили его, ещё до всякого раскулачивания, на попойку, а там вроде бы слово за слово, махач, поножовщина… Понимаете, как дело представили? Бытовой случай, пьяная драка. И активистам бумажки подбрасывали: кто возьмётся за организацию колхоза – убьём как собаку… Всех вас, колхозников, вырежем в одну ночь… Бабы что придумали: в колхозе волосы остригут, как конские хвосты, мёртвых будут сжигать, стариков убивать, мужей и жён не будет, а будут спать под одним стометровым одеялом. Да! И всем придётся есть собачье мясо. А это кто?
– Старичок какой-то.
Вынырнув из леса, к ним неторопливо хромал через лужок дед-лесовик: лохматый-мохнатый, щуплый. С огромной корзиной. Корзина оказалась полна прикрытых травкой грибов.
– Последние, заветные… пересыпать есть куда?
Подошёл Иван Николаевич.
– Ах, дед, дед. Это сколько ж ты ходил по пустому лесу?
– А чего не пройтись? Ноги свои, не купленные. На мужичков-то… того… не держи зла.
– Полюбуйся, как твои мужички дядю разукрасили. – И Леонид, покраснев от гнева, напустился уже на дядю Ваню: – А убили б они тебя?
– Пусть меня убьют, лишь бы я сам не убивал никого.
– Известно, – сказал дед, – Бога отобрали, и озверел мужик.
– Бога отобрали? А Бог это что, лошадь, которую со двора свести можно?
Сейчас принято говорить и думать, что Бога большевики отобрали как-то враз, одномоментно с революцией и конфискацией церковного имущества. Это не так. Были антирелигиозная пропаганда, изъятие ценностей, тщательно контролируе мый раскол церкви, репрессии в среде высшего духовенства, а позже – непосильные налоги на сельских священников, но до середины 20-х главные церковные праздники оставались нерабочими днями и отмечались почти официально, а власть, столкнувшись со смелым и недвусмысленным народным протестом, всякий раз шла на попятный. Взрывать храмы начали только тогда, когда прихожане из них позорно бежали.
– …Пришли в церкву… выстроили иконы в ряд… Написали на каждой, что ейный святой приговорён к смерти за сопротивление колхозному строительству… И расстреляли.
– Не ври, старик!
– Так не вру я, товарищ начальник.
– Скоморох, твою мать.
– Ах, Лёня, Лёня…
Ни блажной, ни блаженный: Иван Николаевич показался Саше самым обычным хорошим человеком. Беды и горести гнут их, как траву, но они всегда встают – и сами не видят, как распрямляются.
– Без злобы нужно стараться жить, без злобы… Мнения… принципы… Не надо этого… зачем?.. Вот человек… его свободный труд… вокруг люди такие же, как он… И начальники не нужны. Ну какие над человеком могут быть начальники?
– …Плохо без власти… Ох, плохо…
– Ах, дед, дед. Да ты слышал, о чём я толкую?
– Что здесь происходит? – спросил Саша. – Как это может быть, чтобы власть вдруг взяла да исчезла? Особенно, гм, наша?
– А она так исчезла, что сама об этом не знает. В городе свои заботы. А из Москвы не видно.
– Ничего, скоро разглядят.
– И что тогда будет?
– Солдат пришлют?
При мысли о солдатах все на какое-то время замолчали, представляя, причём Леонид улыбнулся, а старик-крестьянин не казался испуганным. (Старик-крестьянин: отрешённый, непроницаемый статист; повисшие руки страшны, глаза бесцветны и спокойны. Сашу передёрнуло.)
– Нельзя так, – расстроенно сказал дядя Ваня. – Нельзя.
– Я не то хотел сказать, – начал оправдываться Саша. – Я не спорю, люди способны к самоорганизации, без всякого начальства. Но вы же видите… Вопрос не в самоорганизации, а в её целях. Одни делают коммуну. А другие… другие, извините, банду.
– Такая прекрасная страна. Народ… Народ такой —
– Ну? Ну? – подхватил Леонид. – Какой такой? Живодёрский?
– Смышлёный.
– А то. Русский мужик Бога слопает.
– Чего они хотят? – спросил Саша. – Атаманов? Крестьянскую республику?
– Дед, а дед? Вы чего, мужики, хотите?
– Так чего мужик может хотеть? Земли. Воли.
– Дали же вам землю!
– Дать-то дали…
– Ах, проклятые, – сказал Леонид, явно приходя в бешенство. – Опять недовольны! Вы когда-нибудь вообще бываете довольны? Землю им не так дали! Плетей вам, а не земли! Быстро настроение улучшится!
Он сжал кулаки.
– Ну не надо, – сказал Иван Николаевич. – Не надо.
– А ты их только развращаешь своим непротивлением!
– Земля же… – сказал дед. – Нельзя с ней понарошку.
– А ты подумал, что права продажи не дали, потому что о вас же, уродах, позаботились? Чтобы олигарх какой не облапошил? Чтобы дети твои по миру не пошли?
– …
– Чего молчишь?
– …
– Ах, люди, люди…
Мирная жизнь висит на тонких ниточках.
Саша простился с коммунарами, без приключений дошёл до Трофимок, дождался автобуса, появившегося точно по расписанию, уселся сзади у окошка и в мыслях уже доехал до города и пил чай с дядей Мишей, когда автобус затормозил в чистом поле и съёжившиеся пассажиры узрели нарочито хмурых и неопрятных вооружённых мужчин, которые пошли по проходу.
У кого-то отобрали деньги, у кого-то – вещи, кому-то дали по зубам. Сашу осмотрели и вытолкали на дорогу. Он печально поглядел вслед старенькому автобусу… уезжает мирная жизнь, прости-прощай, помаши рученькой… потом – на своих свирепых похитителей. Те столпились вокруг, и их ухмылки не предвещали добра.
– Жить хочешь?
– Уже не знаю.
Сзади его крепко хлопнули по шее.
– Не богохульствуй.
Пошли не назад в Трофимки, а куда-то вбок, пешком по краю поля, сквозь быстро темнеющий вечер. Человек шесть-семь, а гонору, как у победоносной армии: шире шаг, выше флаги. Главарь шёл рядом с Сашей, курил на ходу. (Дорогую сигарету.) Саша осторожно его рассмотрел: сухая ладная фигура в облегающей стёганой куртке, залысины в очень коротких волосах, глаза посажены довольно-таки глубоко, губы довольно-таки узкие, по выправке – офицер, диверсант, заплечных дел мастер; и в лице, во всём облике что-то твёрдое, неуловимо насмешливое, загадочное. На полковника Татева похож, ей-богу. А ещё…
– Я вас уже видел, – сказал Саша. – Вы с нами ехали из Филькина. Вы были в дождевике. – Дождевик он тогда запомнил лучше, чем человека. Теперь будет время наверстать.
