Некстати подоспела головная боль – слава Богу, тупая и несильная.
Наблюдаю за домом Николая из «копейки», припаркованной примерно на том же месте, что и днем. Беспокоящий меня светло-серый «жигуленок» (правда, его цвет сейчас толком не определить) притаился метрах в тридцати.
В окошках избушек горит свет. Халупа Николая темна, точно вымерла. Валит снег, застилая обзор.
Даже не глядя на свои «командирские», по обвальному грохоту в левой стороне груди понимаю, что сейчас появится Он.
Но возникает Он так неожиданно, что вздрагиваю всем телом, и сердце пронзает привычная игольчатая боль. Похоже, парень выглядывал, проверял, не следят ли за домом, и обнаружил, что опасности нет. Его почти не видно – сгусток черноты среди темнотищи и мелькания снега.
Он исчезает в избе. За окнами загорается свет – и тут же гаснет.
Чуть приоткрываю дверцу «копейки». Вытаскиваю браунинг, снимаю с предохранителя – и мирок моей машинешки сразу перестает быть домашним и уютным, спасающим от враждебного мира. Заснеженный мрак вламывается в «копейку», и нет от него никакой защиты…
Автор
В избе темно. Николай и его гость – две черные тени – перебрасываются короткими фразами.
– Значит, легавые нас накололи, – мрачно констатирует гость.
В его голосе нет паники, только спокойная ледяная злоба.
– Выходит, так, – соглашается Николай.
Кажется, ему абсолютно безразлично происходящее, словно это дурной сон.
Загорается экранчик сотового телефона: гость набирает номер.
– Алло? Слышите меня?
– Ну? Чего тебе? – звучит в его ухе неторопливый повелительный голос.
– Я в избе. Это подстава. На улице, похоже, засада, – коротко сообщает гость.
– Угомонись и не дергайся, – высокомерно и спокойно говорят в трубке, мягко грассируя. – У страха глаза велики. Не исключено, что никакой засады нет. Все будет тип-топ, парень, ты уж мне поверь. Я тертый калач… Ствол при тебе?
– Да.
– Значит, отобьешься. Сейчас выходить рано. Погоди часов до четырех. Мне не звони… И вот еще что. С хозяином разберись. Мужик ненадежный… Понял?
– Ясно.
– Ну, действуй.
– Я живым не дамся.
– Вот это молодец.
– Иди ты… – цедит гость.
Засовывает телефончик в карман и задумывается о чем-то своем. Затем рассеянно, почти дружелюбно спрашивает Николая:
– Так что же это получается? Выходит, подставил ты меня, дядя?
– Да я… – начинает Николай.
И вскрикивает: лезвие ножа три раза вонзается в него по самую рукоять. С хрипящим всхлипывающим стоном, судорожно вдыхая и выдыхая воздух, Николай опускается на пол.
Гость бросает возле умирающего нож, предварительно обтерев платком рукоять; осторожно, чтобы не запачкаться кровью, светя сотовым телефоном, как фонариком, перешагивает через агонизирующее тело. Ощупью заходит в комнату, ложится на продавленный диван и закрывает глаза…
* * *
Королек
У меня слипаются глаза, и затекает тело. Я бы мог повязать пришедшего к Николаю парня еще тогда, когда он стучался в халупу. Но не сделал этого. И вот почему: мне нужно, чтобы он обнаружил, что попал в ловушку, и начал действовать. И чем решительнее, тем лучше. Он должен проявить себя.
Время капает мелкими капельками, парень не выходит. Понимаю: ждет, когда задремлю и потеряю бдительность (впрочем, он наверняка считает, что нас тут несколько, а значит, потерять бдительность должны мы все). Боюсь, выйдет парнишка часа в четыре, а то и позже. Но ведь он тоже не железный, может и не выдержать…
Или мне мерещится? – дверь избы приотворяется…
Черная фигурка, еле отличимая от движущейся тьмы, выскальзывает из лачуги Николая…
Вываливаюсь из «копейки», ору:
– Стоять! Руки!
Смутная фигурка на секунду останавливается… Среди падающего снега как будто приглушенно щелкает хлыст. В ответ на выстрел дважды нажимаю на спусковой крючок малыша браунинга. Кнут щелкает раз и второй. В мое левое предплечье вонзается боль. И, как позывные этой боли, где-то далеко, за пределами моего сознания, щелкают еще три выстрела.
Во мне воцаряются равнодушие, скука и вялость. Медленно, не торопясь сползаю на снег, приваливаюсь к колесу родной «копейки». И все становится неважным и ненужным. Есть только выворачивающая плечо пульсирующая боль. И озноб. И слабость. И ничего кроме.
В темноте надо мной склоняется некто, слышу басок Акулыча:
– Живой? Куда он тебя? – и даже не удивляюсь внезапному появлению бывшего мента.
– В руку.
– Встать можешь?
Стиснув зубы, поднимаюсь (с помощью Акулыча), неуклюже валюсь на заднее сиденье «копейки».
Акулыч, пыхтя и матерясь, достает из моей аптечки бинт и вату, нежно стаскивает с моего плеча куртку и, не переставая пыхтеть и материться, кое-как перевязывает рану.
– А… с ним… что? – с трудом выдавливаю сквозь скручивающую тело боль.
– О нем не беспокойся. Отбегался, – возможно, от волнения Акулыч стал изъясняться современным литературным языком. – Только теперь уже не по горизонтали бегает, а по вертикали вознесся. Или под землю провалился, что больше на правду смахивает. В общем, так: либо высоко вверх, либо глубоко вниз. Но по вертикали…
