Фотограф Юрка всегда оказывается в нужное время в нужном месте, и четыре часа до окончания ее работы я неплохо с ним провел. Мы пили за любовь, за счастье и за вечную весну в нашей душе.
Одолжив у друга машину, я подъехал к ее дому в полседьмого утра, остановился невдалеке и стал ждать.
На ней было светлое, слегка обтягивающее платье с зелеными цветочками, на ногах туфельки в тон платью, похожие на балетные пуанты, а на белое плечо спадала рыжая коса, стянутая внизу темно-коричневой резинкой. Под платьем красиво вырисовывалась ничем не сдавленная грудь, это было весьма сексуально.
– Как ты меня нашел? – ее лицо выражало неподдельное удивление.
– Ты на работе со всех сторон обложена шпионами. Я так хотел тебя увидеть, что был согласен перевернуть все дома Риги, чтобы тебя найти.
Она улыбнулась, приняв это за комплимент, даже и не представляя, что я и в самом деле готов был даже на это.
Дорога от Риги до Юрмалы – это несколько минут езды на предельной скорости, для того, чтобы впечатлить свою спутницу вкусом адреналина. Красный «фиат» российского производства, напрягшись изо всех сил под нажимом моей ноги на газ, выдал на спидометре сто сорок. Ее глаза блестели, губы были полуоткрыты – ей нравилась скорость.
Через пятнадцать минут машина уже стояла возле управления торговли, где она работала.
«Если я тебе сегодня позвоню, ты не исчезнешь, как в прошлый раз?» – она посмотрела на меня как-то уже по-другому: «Попробуй, позвони». Я потянулся к ней губами, но она выскочила из машины, оглянувшись по сторонам, не увидел ли ее кто со мной. И медленно пошла ко входу в здание под соснами, «вкусно» покачивая бедрами. Возле дверей обернулась, и я прочел по губам: «Позвони!»
Этот маленький коричневый домик возле станции Майори почему-то именовали дачей, мне же он больше напоминал дровяной сарай, в котором случайно оказалась широкая кровать с тумбочкой и старенький телевизор на кухонном столике. Чистая ажурная занавеска, наверное, еще с бабушкиных времен закрывала от любопытных глаз, что происходит за этим маленьким окошком.
Мы открыли бутылку белого вина и наслаждались его вкусом и волшебным хмелем. Потом я целовал ее глаза, губы… Она пыталась сопротивляться своему желанию, как могла, ее затуманенные глаза о чем-то молили, я это понял по-своему…
«Мы с тобой не должны больше встречаться, забудь мой номер телефона, я тебя ненавижу за то, что ты со мной сделал!» – голос, полный слез и укора, хлестал меня хуже пощечин. «Уходи, я прошу тебя, уходи!» Ощущая себя последним негодяем, я молча закрыл за собой дверь.
Прошло чуть больше года, за это время я успел развестись. А сейчас стоял и слушал, как работница городского загса хорошо поставленным голосом желала молодоженам счастья, и я был за них ужасно рад, тем более что одним из молодоженов был я. А невестой была девчонка с рыжей косой, которую она не могла спрятать даже под фатой.
А ту дачку-сарайчик мы потом посещали еще не один раз, и была она для нас лучше любого дворца.
Нехристь
Родители Каспарса были добропорядочные католики, каждое воскресенье они посещали службу в церкви, постились по-настоящему, не для галочки. Перед трапезой молитвы не читали, но и так каждому было понятно, кому они обязаны всем, что имеют. Каспарс с детства благоговел перед таинством церковной службы, иногда ему казалось, что в лучах солнца, прорезавшего розу мира, в храме появляется сам Господь. Когда он рассказал об этом родителям, они ему объяснили, что это лишь его разыгравшееся воображение. Он с ними спорить не стал, только подумал, что Его видел только он один.
Весной в выходные дни влюбленные давали обет вечной преданности и любви перед Богом. Каспарс стоял неподалеку от алтаря, внимал словам священника и думал, что обязательно поведет свою возлюбленную к алтарю, прежде чем будет обладать ею.
Колючая солома исколола Каспарсу всю спину. На нем, словно оседлав коня, верхом сидела Майга и, раскинув в ноги разные стороны и впившись ногтями в его плечи, по-деловому ритмично работала бедрами. Так он стал мужчиной. Тут не было ласковых слов, нежных поцелуев, она быстро натянула трусы и, кивнув на прощанье, со словами: «Только бы Янка детей из школы привел», – скрылась за дверью амбара.
Ему было обидно и противно. Он представлял свою первую женщину совсем по-другому. Единственную и на всю жизнь. В порыве даже решил пойти и поговорить с ее мужем.
После слов: «Я люблю вашу жену!» его ноги на какой-то миг оторвались от земли, и он упал возле крыльца. Больше Янка его не бил, даже напоил водой и проводил до ворот, с сожалением покачивая головой, – соперник был моложе его жены лет на двадцать пять. А вот вопли его похотливой супруги вся округа слышала еще очень долго.
На исповеди он выложил все, что было на душе, попросил прощения за свои плотские грехи.
За решетчатым окном исповедальни нудный, нравоучительный голос долго ему объяснял, какая он тварь, и что такие смертные грехи надо искупать воздержанием и молитвой.
Каспарс внял гласу священника, молился и был воздержан во всем. Конечно, святым его назвать было нельзя – он выпивал в компании друзей, любил побалагурить, но в основном был намного чище окружавших его людей.
Прикасаясь губами к руке падре, он каялся, представляя себе, что это сам Господь таким образом дарует ему прощение за содеянное.
С Ритой он познакомился в церковном хоре. Когда она пела, Каспарсу казалось, что ее высокий, чистый голос долетает до самых небес. Они начали встречаться, а через полгода уже планировали день венчания, к большой радости их родителей. И, наверное, все бы закончилось счастливым браком, но между ними встало ее пение, вернее, немолодой регент церковного хора, который охотно давал молоденькой хористке бесплатные дополнительные уроки. Вот во время одного из таких уроков Каспарс их случайно и застал – ее с задранной юбкой, а его со спущенными штанами. Мысль о самоубийстве крутилась в его голове всю ночь. Он сжимал пальцами бритву и рассматривал вздувшиеся вены на руках. Нет сомнения, что он исполнил бы намеченное, но откуда-то из глубины затуманенного болью сознания пришла мысль: «Самоубийцам нет прощения!» – и он отбросил лезвие от себя. Всю ночь он молился, прося у Господа мудрости и смирения. Спасла его глубокая вера, и отнесся он к этой своей личной трагедии как к очередному испытанию, посланному ему свыше.
Вместе с верой у него возникали тысячи вопросов: «Почему у нас разрешают гомосексуализм? Забыли про Содом и Гоморру? Почему те, кто считает себя последователями Христа, позволяют распространяться этой заразе, гораздо более страшной, чем прелюбодеяние? И вообще, что это и откуда оно взялось? Конечно, он видел, как по весне кобели пристраиваются друг к дружке, но это же просто собаки. И почему Он с таким безразличием смотрит на то, что творится? Почему пропаганду грязного разврата, облаченного в гламурные тона, называют терпимостью?»
Его забрали в полицию за то, что он чересчур активно протестовал против шествия лесбиянок и гомосеков. Те, розово-голубые, в полиции обозвали его фашистом. На что он с криком: «По крайне мере, я не педераст!» подскочил к одному из них и с размаху влепил ему между накрашенных глаз.
