– Я с удовольствием отказалась бы от половины приглашений, – возразила Гедвига, – но ведь Эдмунд настаивал на том, чтобы мы их принимали. Начиная с сентября мы носимся с одного бала на другой, делаем визиты за визитами, а когда собираемся отдохнуть, Эдмунд является с новым предложением или приводит новых гостей. Создается такое впечатление, словно он часа не может остаться один здесь или в Бруннеке, будто одиночество для него – жестокая пытка.
Губы графини дрогнули, и, как будто случайно отвернувшись в сторону, она ответила, стараясь говорить спокойно:
– Глупости! Откуда у тебя такие мысли! Эдмунд всегда любил общество, и ты также раньше не знала большего наслаждения, чем оживленная светская жизнь. От тебя я меньше всего ждала жалоб на это. Неужели ты так быстро изменила свои привычки?
– Потому что боюсь за Эдмунда, – созналась будущая невестка, – потому что вижу, что и он не находит радости в этих удовольствиях, несмотря на то что неустанно ищет их. В его веселости есть теперь что-то такое дикое, лихорадочное, что мне до глубины души делается больно за него. Мама, не пытайся ничего отрицать! Невозможно, чтобы ты не заметила этой перемены. Боюсь, что втайне ты боишься не меньше меня.
– Чему может помочь мой страх? Эдмунд и не спрашивает об этом! – почти резко сказала графиня, но, словно спохватившись, что сказала слишком много, продолжала с деланым спокойствием: – Тебе следует приучиться, дитя мое, одной справляться с характером и настроениями твоего будущего мужа. Его не так легко укротить, как ты думала вначале. Но он любит тебя, следовательно, тебе нетрудно будет найти правильный подход. Я решила никогда не становиться между вами; ты видишь, что я даже отказалась от мысли жить вместе с вами.
От этих слов на Гедвигу повеяло холодом. Сколько раз она пыталась откровенно поговорить со свекровью и каждый раз встречала отпор. Со слов Освальда она знала, каким опасным противником для нее будет материнская ревность, но заметила, что этот отпор происходил не только от ревности. Между матерью и Эдмундом что-то произошло; Гедвига уже давно заметила это, как ни старались они сохранить видимость прежних отношений. В самом начале после помолвки сына графиня совсем не была склонна уступить невестке пальму первенства; откуда же вдруг такой поворот, вовсе не соответствовавший ее характеру?
За разговором дамы не услышали топота копыт скакавшей лошади. Они обернулись лишь тогда, когда открылась дверь и на пороге появился молодой граф. Он уже успел снять пальто и шляпу, но на его темных волосах оставалось еще несколько снежинок, а по разгоряченному лицу можно было догадаться, как быстро он скакал верхом. Эдмунд быстро вошел и стремительно, почти на ходу поцеловал невесту, поднявшуюся ему навстречу.
– Эдмунд, ты пропадал два часа, – с упреком обратилась к нему Гедвига. – Если бы метель началась до твоего отъезда, я ни за что не отпустила бы тебя.
– Ты хочешь изнежить меня? Я люблю именно такую погоду.
– С каких это пор? Раньше ты всегда любил солнце.
Лицо Эдмунда слегка нахмурилось.
– Это было раньше! – кратко ответил он. – Теперь все иначе.
С этими словами он подошел к матери и поцеловал ее руку. Теперь он не обнимал мать, как раньше, и как будто случайно не сел в кресло, стоявшее между дамами, а опустился на стул по другую сторону невесты. Его движения были какие-то беспокойные и торопливые, эта же торопливость и неуравновешенность чувствовалась в его голосе и манере разговора, так как он бесконечно перескакивал с одной темы на другую.
– Гедвига уже беспокоилась по поводу твоего продолжительного отсутствия, – заметила графиня.
– Беспокоилась? – повторил Эдмунд. – Что тебе вздумалось, Гедвига? Неужели ты боялась, что в такую погоду меня может занести снегом?
– Нет, я боялась только твоей бешеной скачки в такую погоду. С некоторых пор ты стал удивительно неосторожен.
– Перестань! Ты сама – страстная наездница и во время наших прогулок никогда ничего не боялась.
– Сопровождая меня, ты обычно бываешь осторожнее, один же пускаешься в такую безумную скачку, что даже смотреть страшно. Это же действительно опасно!
– Опасно! Мне не страшна никакая опасность, можешь быть в этом уверена.
Эти слова не были наполнены тем веселым, беспечным задором, как это было раньше; теперь же в них слышался как бы вызов судьбе.
Графиня медленно подняла глаза и тяжелым, мрачным взглядом посмотрела на сына, но тот, казалось, не заметил этого и продолжал еще более легкомысленным тоном:
– Завтра, надеюсь, погода для нашей охоты будет благоприятнее. Я жду нескольких человек, которые приедут, вероятно, уже сегодня после обеда.
– Ты только третьего дня собирал всех на охоту в Эттерсберг, – сказала Гедвига, – а послезавтра то же самое нам предстоит в Бруннеке.
– Неужели ты недовольна, что я пригласил гостей? – пошутил Эдмунд. – Впрочем, да!.. Ведь мне надо было сначала взять высокомилостивое разрешение дам, и я чрезвычайно огорчен, что упустил это из виду.
– Гедвига права, – заметила графиня. – Ты слишком полагаешься на наши силы. Вот уже несколько недель у нас постоянно или гости, или выезды. Я буду очень рада, когда поселюсь в своем тихом Шенфельде, предоставив вам одним вести веселую светскую жизнь.
Два месяца тому назад упоминание о предстоящей разлуке вызвало бы со стороны Эдмунда страстные мольбы, так как он всегда утверждал, что не может жить без матери, сегодня же он молчал.
– Боже мой, ведь гостей вы видите только за столом! – воскликнул он, как будто не расслышав последней фразы матери. – Целый день эти господа проводят в лесу.
– И ты с ними, – докончила Гедвига. – Мы хоть завтра надеялись провести день вместе с тобой.
Эдмунд громко расхохотался.
– Как это лестно для меня! Гедвига, вот ты действительно изменила свой характер. До сих пор я не замечал в тебе этой романтической склонности к одиночеству. Может быть, ты стала мизантропкой?
– Нет, я только устала. – Это было сказано тоном, действительно выражавшим крайнее утомление.
– Как можно говорить об усталости в восемнадцать лет, когда речь идет об удовольствиях! – насмешливо заметил Эдмунд и начал нежно, как бывало раньше, поддразнивать невесту.
Это был настоящий водопад шуток и острот, но ему недоставало прежней непринужденности, в которой граф был удивительно обаятелен. Гедвига не ошиблась – в его веселости было что-то дикое, лихорадочное. Его шутки часто превращались в насмешку, задор – в сарказм. При этом смех звучал так громко и резко, а глаза блестели таким огнем, что было больно смотреть и слушать его.
Старик Эбергард, остановившись на пороге, доложил, что нарочный, которого хотели послать в Бруннек, ждет приказаний; барышня хотела отправить с ним какое-то поручение господину советнику. Гедвига поднялась с места и вышла из комнаты. Почти следом за ней встал и Эдмунд, тоже намереваясь уйти, но графиня окликнула его:
