Пристань была убогая, пустынная какая-то.
На порядочном расстоянии от нее, на отлогой горе, широко раскинулось большое богатое село.
Путилин посмотрел на часы.
– Теперь – четверть двенадцатого. Пароход, как мне сказал капитан, должен быть здесь в два часа дня. Значит, в нашем распоряжении – порядочное количество времени.
– Какой пароход? – спросил я.
– Тот, который остановится здесь.
– Так почему же мы высадились, а не поплыли дальше на том пароходе, который только что отошел?
Путилин улыбнулся.
– Я сильно боюсь, доктор, что лечить от нервов придется не тебе меня, а мне тебя.
– Да пойми, я ровно ничего не понимаю. Какой тебе, Иван Дмитриевич, нужен еще пароход?
– Тот, который повезет нас обратно.
– Как обратно? Зачем мы поедем обратно?
– Это уже мое дело. А скверно то, что первый раз в моей практики я очутился в глупом положении: я – без рук.
– Как без рук? – уставился я на моего великого друга.
– Очень просто: я выехал налегке, без моего чемодана. Понадеясь на тебя, я не взял с собой ни костюмов, ни грима. Теперь вертись, как знаешь.
– Так ты серьезно решил, Иван Дмитриевич, взяться за раскрытие этого диковинного дела?
– Как нельзя более серьезно.
– Но скажи, ради Бога, неужели тебе стало что-либо понятным из этого дурацкого приключения? А если этот полоумный молодой отпрыск волжского богатея чебурахнулся головой вниз в Волгу? Что же: ты и на дне реки будешь его разыскивать? Между нами говоря, его записка сильно напоминает: «В смерти моей прошу никого не винить».
Путилин отрицательно покачал головой.
– Нет, в воду он не полезет.
– Ну, так на суку удавится! – желчно вырвалось у меня.
– И этого он не сделает. Вообще, так, такой добровольной смертью он не покончит с собой. Однако нечего болтать. Время бежит… Ах, если бы я мог это предвидеть, если бы я мог!..
Наступила знакомая мне длинная пауза, «путилинская». Потом, встрепенувшись, он подозвал одного из сторожей пристани.
– Вот, любезный, чемоданы. Мы пойдем в село. Сохрани их. Держи целковый. Мы вернемся сюда к пароходу в два часа дня.
Мы быстро шли по главной улице села.
Это было действительно богатейшее село, напоминающее целый городок.
– Куда мы направляемся, Иван Дмитриевич? – спросил я Путилина.
– В церковь.
– Это для чего же, смею спросить?
Путилин не отвечал.
Поведение моего друга казалось более чем странным. «В церковь… При чем тут церковь?» Хотя я и знал его как человека в высокой степени религиозного, но все же обстоятельство это меня весьма удивило.
На нас, элегантно одетых, лиц незнакомых, местные обыватели глядели удивленно, разинув рты.
Около церкви, богатой, сверкающей золотыми куполами, нам повстречался старик, похожий на церковного сторожа.
– Где, любезный, живет пономарь церкви? – обратился к нему Путилин.
Тот, уставившись на нас подслеповатыми глазами, долго молчал, а потом глухим старческим голосом проговорил:
– А вон евойный домишко.
Путилин, сунув старику монету, подошел к скромному домику пономаря.
На пороге сидел, греясь на солнце, высокий тощий человек в засаленном подряснике, с копной полуседых несуразных волос.
– Вы пономарь этой церкви? – спросил властно Путилин.
Тот при виде важного барина быстро вскочил.
– Я-с.
– Могу я с вами разговор иметь приватный, секретный?
– По… пожалуйста, – пролепетал удивленный пономарь.
Он пригласил нас в свое неказистое помещение, в котором, однако, чувствовался известный достаток.
– Что… что угодно вам, господин? – приглашая нас сесть, обратился пономарь к Путилину.
Мой друг внимательно осмотрел церковнослужителя.
– Гм… рост подходит – как будто будет впору… а вот как с доктором быть? – бормотал он.
Пономарь глядел на нас испуганно, почти с ужасом.
– Виноват, господин… что вам угодно?
Голос его дрожал. В глазах светился страх.
– Что мне нужно? Ваш подрясник, почтеннейший.
– Мой подрясник? Зачем?
– И при этом я добавлю: нет ли у вас еще более старого?
Пономарь перекрестился, широко, истинно поволжским крестом.
– Чур, чур, чур меня! Наваждение.
Путилин, улыбаясь, вынул бумажник.
– Вот что, любезный: деньги любишь?
И он, раскрыв бумажник, вынул двадцатипятирублевую бумажку.
– Так на, держи! А подрясник скидывай и давай мне.
Пономарь совсем растерялся.
– Это… для чего же?
– А для того, что он мне надобен. Да вот, кстати, подыщи еще какой-нибудь иной, самый захудалый. Ну-ну, живо: двадцать пять рублей, чай, деньги немалые.
Пономарь исчез.
Путилин стал быстро гримироваться.
Чем, вы думаете? Спичкой, простой спичкой! Он, обуглив ее, рукой гениального мастера-гримера провел несколько резких черт на лице. Затушевал… Новой спичкой еще добавил, третьей – оттенил впадину глаз, морщины у щек. Свои великолепные бакенбарды соединил в одну длинную-длинную, узкую бородку.
Ликующий пономарь притащил такую рвань, что я только подивился.
– Одевай на себя, доктор! – приказал мне Путилин. – А я одену вот этот. Ну, скидавай!
Пономарь трясущимися руками скинул с себя свой черно-порыжелый балахон.
– Чудесно, чудесно! – довольно бормотал Путилин.
Пономарь стоял ни жив ни мертв.
Лицо его было глупо до такой степени, что я не мог, несмотря на всю трагикомичность этой минуты, удержаться от смеха.
– Ну, теперь слушай меня внимательно, отче пономаре, – начал Путилин. – Садись. Ах, да, веревку дай, простую, да скуфью. Еще заплачу.
Я невольно залюбовался Путилиным: какая поистине волшебная перемена в нем! Передо мной – сгорбленная фигура не то растриги-монаха, не то выгнанного заштатного дьячка.
– Держи еще десять рублей. Доволен?
– Милостивец… господин, – лепетал испуганный донельзя пономарь.
Я чувствовал себя отвратительно в засаленном, дырявом пономарском балахоне.
– Язык умеешь держать за зубами?
– Прилипе язык мой к гортани!.. Нем, безгласен, яко жено Лота во столбе соляном, – быстро-быстро проговорил искушенный дьяволом (так он потом рассказывал) пономарь.
