Я подолгу предаюсь размышлениям. Стараюсь ухватиться за образы прошлого, которое кажется мне безумно далеким, сомнительным, а может быть, и неправдоподобным. Это вполне могло быть прошлое другого человека! Но все мы и хотели стать другими. Нельзя считать наказанием то, к чему сам стремился. Я представляю себе, как бегаю и играю в школьном дворе Нагольда. Летние воды Некара среди лугов. Передо мной предстают мельчайшие подробности; из прошлого, словно по мановению волшебной палочки, всплывают лица. Прежняя жизнь не желает умирать в нас, так торжественно отказавшихся от нее ради бытия. Я никогда не хотел поощрять в себе воспоминания о Кармен, но сегодня они прочно обосновались у меня в голове. Я вижу нас с ней в Берлине, потом в Мадриде. Ко мне вернулся аромат ее кожи, я вновь пережил бурную ночь с ней в далемской гостинице.
Целые часы я провожу вот так, в ностальгии и сентиментальничаньи, как недочеловек, охваченный меланхолией.
Тем же путем пробрался и обосновался во мне маленький Роберт Вуд со своими незаконнорожденными воспоминаниями. Заученные в разведшколе с тем, чтобы завладеть жизнью Вуда и научиться изображать его, они стали приобретать невероятную живость. Уэльское детство, шапочка с символикой аристократического колледжа. Воскресные богослужения, радостное волнение во время поездки «на Континент» на пароме, где мы с братьями и сестрами играли в прятки. Забравшись в спасательную шлюпку, со своей деревянной шпагой, я воображал себя Нельсоном. Я представляю себе даже то, как еду на муле, взбирающемся по склонам Анд по направлению к затерянному городу Мачу-Пикчу.
Короче говоря, Вуд оккупировал меня и прочно во мне обосновался. То, что я выучил по обязанности: даты, места, события, родственные связи, эпизоды, связанные с профессией, – все это стало невероятно реальным. Легче договориться с прошлым, чем с настоящим. Выдуманное, то, что мы с трудом включили в свою жизнь, постепенно с полным правом занимает свое место в нашем существовании.
Удивительно, как много жизни еще остается у покойного Роберта Вуда.
Он проживает ее во мне.
Глава VII
На предпоследнем пороге
СЕНТЯБРЬ 1944 ГОДА
Дни проходят за днями, и это меня тревожит. Из деревянного ящика слышится металлическое тиканье моего хронометра, оно звучит в звездной тишине этого места, этого затерянного края.
Я получаю ежедневную порцию отрешенности, отдаваясь странному ритуалу Танцующих. Неподвижные, торжественные, они похожи на статуи, оживляемые правилами, чуждыми всякому западному представлению о ритме и мелодии.
Я питаюсь сушеным мясом ягненка, инжиром, сыром, козьим молоком. Делаю гимнастику, а затем купаюсь в ледяной воде из каменного источника.
Каждый день я привожу в порядок и чищу какой-нибудь инструмент. Сегодня пришел черед моему пистолету. Я разложил на белой ткани все его составляющие и протер их фланелевой тряпочкой. Каждая деталь совершенна, создана в соответствии с самыми современными нашими технологическими достижениями. В одной из боковых стенок выстроились пули в своих стальных или свинцовых шлемах – крошечное войско, несущее смерть. Одну только смерть. Я собрал все детали, и пистолет снова обрел свою странную привлекательность – сочетание технического совершенства и смертельной мощи. На белом холсте его вороненая сталь кажется мне идеальным символом всей техники нашего человека, гегелевского «человека Духа».
В этих краях власть оружия сомнительна, ей многое препятствует. Чего бы я добился здесь с помощью пистолета? Смог бы я к чему-то принудить Просветленного? Сумел бы преодолеть ворота Агарты, приставив холодное дуло к затылку Ли Лизанга?
Здесь этот предмет выглядит ненужным, почти неприличным. Я кладу его в кобуру и прячу в куртке.
Он скорее напоминает семейную реликвию. Я предчувствую, что мне придется употребить его смертельный заряд против кого-то, может быть против себя самого.
Термальные источники расположены в вулканических пещерах над Храмом Танцующих. В длинных галереях множество известняков и сталактитов. В каменном лабиринте, ведущем в самую глубину горы, образовалась цепочка естественных бассейнов.
Я начал бывать там три дня назад. В узких местах горячая сернистая вода образует настоящие потоки.
Устраиваюсь и подставляю тело благотворному массажу. Я несколько раз прокричал: «Вальтер, Вальтер», и услышал эхо, его звук словно падал в далекую бездонную пропасть.
Все это меня успокаивает, скрадывая напряженное ожидание.
Я обнаружил под водой валун, который использую как диван. Это позволяет мне вытянуться под струями воды во весь рост. Я могу даже задремать, ухватившись рукой за углубление в камне.
Я думаю, причина моего нервного истощения в неопределенности и долгом ожидании, в страхе перед необъяснимым.
Я наслаждаюсь массирующим теплым течением. Мои мышцы размягчаются, становятся безвольными, как водоросли.
Я вижу своих товарищей, погибших в Африке, похороненных в песках вместе со своими наградами. Курт, Шустер, Николай, Шелер. Самое ужасное впечатление производят те, что лежат с открытыми глазами, недвижимые подо льдом, у Сталинграда и на равнинах Ладожского озера. Мой дорогой Магольд, Йохин, Мартин Бульман, Отто Шлаувиц. Под стеклом. «Лед никогда не сможет одолеть дух огня, солнечный порыв», – говорил профессор Хильшер на своих лекциях… Я вижу их лица ясным весенним утром в Берлине, когда мы только начинали дело Возрождения. Кто еще остался в живых? Я вижу их всех в своих воспоминаниях, некоторые уже стали призраками.
Другим достался еще худший удел. Они стали ангелами-истребителями, навсегда попав в липкие объятия смерти.
Так случилось с Грибеном. Я помню, как мы вместе ехали в поезде из нашей родной Швабии, чтобы поступить на армейскую службу. Когда я уезжал, он был начальником Аушвица, самого крупного секретного лагеря смерти. Он сказал, что ему удалось довести количество сжигаемых до восьми тысяч в день. «Печи нас подводят. Они не справляются. Они слишком малы и плохо спроектированы». Его лицо было выедено смертью. Он пожал мне руку при входе в Тиргартен, где его дети играли под присмотром безукоризненной, чистенькой бонны.
Я знаю, что в то время у Грибена была чудовищная, садистская любовь с еврейкой, заключенной лагеря, без которой он не мог обойтись. Я знаю, что он отказался уволиться в запас. Он живет, как в огне, мучается, не в силах преодолеть свою зависимость от еврейки. Они любят друг друга, чувствуя себя предателями, вдыхая едкий дым крематориев, работающих днем и ночью, ненавидя самих себя.
Среди чудовищных дел, вершимых во имя Возрождения, мне выпал не самый тяжелый удел.
(Должен признаться, что, когда я подумал о Грибене, меня на мгновение охватила паника. Что-то вроде головокружения, как будто в моем сознании промелькнула мысль о возможности ужасной ошибки.)
6 СЕНТЯБРЯ
Я буду помнить, о чем подумал, когда возвращался из термальных бассейнов: мне на долю выпала пустыня, тишина, лес символов. Это мое поле битвы.
