Стены вращались. От смеха я свалилась на пол, потому что потеряла центр тяжести. Какой-то байкер сказал мне, что я слишком молода, чтобы тут ошиваться, и мне стоит убраться отсюда подальше. Я подняла голову, чтобы предложить ему валить лесом, и увидела Дирка.
Эдмундо не стучится, а просто заходит и смотрит на пустую страницу блокнота.
– Пять минут, – говорит он. – Закругляйся.
Я пялюсь в полицейский рапорт, подчеркиваю имена Лили Лесаж и Шармейн Кэмпбелл и надписываю «Идиотки» над словами «студентки театрального отделения». Это совсем не то, что я хочу сказать. Но, наверное, в этом моя роковая ошибка. Когда я очень хочу что-то исправить, я все порчу. Я тупо все порчу.
На улице Йейтс Джастина подходит ко мне нетвердыми шагами. Под светящимся фонарем она обнимает меня так крепко, что я чувствую все ее косточки. В болезненном мутном свете, находясь совсем близко, я различаю прожженную дыру у нее в одежде и синяк на шее. В руках у нее ничего нет, но мне уже наплевать, что какой-то мужик должен довезти нас до парома.
В «Королевском Отеле» Дирк выглядел совсем иначе. Он был одет в клетчатую рубашку с высоко закатанными рукавами, словно какой-то мускулистый крутой дровосек. Когда официантка только дотронулась до его пустого стакана, он шлепнул ее по руке и посмотрел так, будто она самая настоящая воровка.
Слушай, сказала я, мне надо домой. Мне надо принять лекарство.
Джастина ответила, что хочет пойти в переулок, потому что у нее для меня есть подарок.
Мы побежали, вокруг никого не было.
Я только помню, как что-то сильно стучало у меня в сердце. Я смотрела на Джастину, и оно болело.
Она проползла по асфальту.
Мне надо было сказать: Поторопись.
Как кошка, она метнулась к зеленому мусорному ящику, засунула руку под тяжеленную крышку и запела, заполучив свой чемодан. Надо было попросить ее говорить потише, потому что она распевала мое имя. Только ее голос звучал в темном переулке, голос и три тени, мелькающие на кирпичных стенах.
Джастина села на асфальт по-турецки и раскрыла книжку, будто мы были в полной сохранности. Например, в библиотеке.
Мне очень хотелось сказать: Шевелись, но я просто села рядом. Когда я увидела тебя у Мина, сказала она, я решила, что ты девочка, которая…
Мне очень хотелось дослушать продолжение, но я так и не услышала. Потому что именно тогда в пяти футах от нас раздался этот голос в темноте. Такой бестелесный голос, который будет преследовать меня всегда и везде, стану ли я звездой в Нью-Йорке или сгнию тут в тюрьме.
За тобой должок, маленькая сучка.
Я схватила ее чемодан и побежала. Надо было хватать за руку Джастину.
Почему-то я решила, что она последует за мной, хотя раньше она этого никогда не делала.
Я тебе ничего не должна, ответила голосу Джастина.
Он, наверное – я понятия не имею, что он сделал.
Я тебя и знать не знаю, закричала она. Отвали. Исчезни. Оставь меня в покое. Эй!..
Ее голос затих, и я услышала его крик. Я добежала до конца узкого переулка, но широченная улица тоже была пуста и тиха, как могила.
Я бежала и бежала и, могу поклясться на Библии, ничего после этого не видела.
Нет, это неправда.
Я вернулась к Джастине и увидела:
Дирк Уоллес распластался на асфальте, а она стояла над его телом. Она возвышалась над ним; он распластался на асфальте.
Нежность исчезла из ее глаз, они потускнели и потемнели, будто лишь во сне я видела их голубыми и прозрачными. Я отвернулась.
Эй, Сара, сказала она, пошли на ту вечеринку!
– Мне надо идти, – сказал Эдмундо. – Я не могу опаздывать к судье.
На самом деле произошло кое-что еще. Кое-что еще стряслось в переулке.
Я тоже что-то сделала. Я там что-то сделала. Может быть, позже у меня будет время написать историю моего преступления. Но зачем, если мои слова – совсем не то, что они хотят услышать. Они хотят людей с хорошей репутацией, и даты, и факты, и кого-нибудь обвинить.
Я записываю слово: Винить.
Вините «Лед Зеппелин». Изобретите новое преступление и назовите его: Неизбежность. Вините «Повелителя мух». Назовите это бунтом или местью, рикошетом, рулеткой.
«Мне правда, – пишу я, – правда наплевать».
Эдмундо забрал страницу, не сказав ни слова. Мои исповеди могли с таким же успехом быть его ключами или часами – мелочью, которую можно запихнуть в чемоданчик.
Вернувшись, он говорит, что ни он, ни судья совершенно не впечатлены моим поэтическим блеянием.
– Между нами, Сара, – никто не впечатлен.
– Я так понимаю, мы не идем в «Красного омара».
– Нет, к сожалению, не идем.
Судья постановила, что я должна остаться на попечении центра, потому что по совокупности улик я представляю опасность для общества, и у меня нет ответственного опекуна, и я, очевидно, ни на грош не раскаиваюсь, потому что пишу поэтические блеяния, вместо того чтобы каяться или просить прощения.
– Тюрьма не так плоха, – говорит Эдмундо. – Взбодрись.
Нет, он ничего не говорит. Он только закатывает глаза, когда я спрашиваю, могу ли оставить себе блокнот.
Я уверена, что он хочет меня уволить.
Я читаю статью. Газета все перепутала.
«Впечатлительная» и «встревоженная». Лучше бы они назвали меня потаскушкой и шлюхой, позершей и динамой, наивной, но запросившейся на травку, аморальной и грязной, вандалом, анархисткой, мерзкой дилетанткой со жгучим смертельным заболеванием.
Потому что я была всем этим те двенадцать дней, когда без устали шел дождь, я горела и смогла найти и потерять Джастину.
«Власти утверждают, что происшествие было спровоцировано уличной девочкой с неустойчивой психикой». Власти утверждают. Ага, конечно. Меня очень смешит эта строка.
Я забрасываю газету под матрас в моей камере, выкрашенной в серый и голубой. Серый как туман, голубой как океан, неразлучная парочка с моего острова, которую я видела ежедневно, но потеряла эту привилегию в тюрьме для малолетних преступников.
Я далеко в горах Суки, пятнадцать миль от центра, в бетонном склепе, окруженном елками.
Тут очень похоже на Маунт-Марк с ее флуоресцентным сиянием и постоянным запахом моющих средств. Здесь есть кафетерий, классы и площадка для баскетбола. Тут совсем не похоже на тюрьмы, что показывают по телевизору – нет рва, рычащих собак, наблюдательной вышки и забора с колючей проволокой.
В этой колонии для малолетних меня обыскали так, будто моя кожа была контрабандой. Я – повышенная опасность, сказали они. Я в опасности.
