– Что же вы, Шмелев, не одолжили девушке денег? Нехорошо. Вы же товарища выручили бы? А любимую женщину?..
– Я не знал. Регина ничего не рассказывала про родителей.
И тут он обернулся ко мне и произнес:
– Правда, Регина, что же ты не сказала? Вот тут, я поняла, что это конец. Это был,
как говорится, перебор. Не надо было ему этого говорить. Это было лишнее, от него никто этого не требовал. Это было для меня лишнее знание о нем. Знание, что он слаб и что согнуть его, оказывается, так просто. Что ему так просто солгать и отказаться от меня. Мне тяжело было лгать, но это было ради него. А ради чего он сейчас подыграл следователю? Не надо было подыгрывать.
Нет, ничего не изменилось. Я не стала менять показания, как надеялся следователь, я отрицала всякую связь, я все взяла на себя. Но я поняла в этот момент, что, конечно, когда я вернусь – а ведь я когда-нибудь все-таки вернусь, – как раньше для меня уже не будет. «Что же ты не сказала?» Не надо было этого говорить.
А еще, вернувшись после очной ставки с Валерой в камеру, я все-таки разрыдалась в голос. Смогла наконец. Мне никто не мешал – каждый имеет право на истерику, если это происходит не слишком часто. В ту ночь я рассказал про Валеру Ленке и Диле – уже было можно, уже ничего не изменишь. Мы сидели на шконке за простыней и шептались о том, что все мужики сволочи. Подробностей я не касалась – просто сказала, что у меня была очная ставка с любимым человеком и он от меня отказался. Такое всем было понятно. Такое тут случилось почти с каждой. А потом мы заварили купчик – это такой крепкий чай, не чифир, чифир пьют в мужских камерах, в женских пьют купчик, он немного слабее – и стали жить дальше.
Так я прожила еще почти полгода. Следствие тянулось, собирали документы в суд, адвокат знакомился с делом, я знакомилась с делом, адвокат вырабатывал линию защиты, в суде была очередь… Многие наши девчонки уходили на суд – некоторые возвращались потом к нам, некоторые шли в колонию, некоторые – домой. Каждый раз, когда кого-то забирали на суд, мы, после того как ее выводили, мыли полы – это была традиция, полагалось мыть полы, чтобы тот, кто ушел, в тюрьму больше не вернулся. Тем, кто уходил на суд, полагался «судейский пакет». У двери в камеру всегда стояли эти судейские пакеты – там был чай, сигареты, печенье, сок какой-нибудь в упаковке, конфеты, еще что – все это давали человеку с собой, чтобы он не оказался «голый и босый» в дороге, на новом месте. Из судейских пакетов брать не разрешалось ничего, никогда и никому – их собирали всей камерой, и даже если курить было нечего, содержимое судейских пакетов считалось неприкосновенным. Однажды новая девушка Таня, которая была в СИЗО всего месяц (а я считалась тогда уже в нашей камере старожилом), взяла из этого пакета кулек конфет. Передач ей никто не носил – она не сдержалась, украла. Таню, конечно, быстро вычислили, она была объявлена «крысой» – это такой человек, который ворует у своих, а в тюрьме у своих воровать запрещено – и наказана. Каждый должен был подойти к ней и взять что-то из ее вещей – отказаться она не могла, в противном случае ее побили бы и отобрали бы у нее все. Все подходили и брали. Я смотрела на это с ужасом и вспомнила слова тети Насти – «лучше прикинуться дурочкой, чем быть умной, не пытайся стать своей». Когда очередь дошла до меня, я сказала, что ничего брать не буду. И тут Юля, резко обернувшись, отчеканила: «Тогда мы побьем тебя. Есть порядок, его нельзя нарушать». На меня смотрело десять пар глаз. Я поняла, что сделать ничего невозможно. Подошла и взяла заколку с бабочкой.
А в остальном все было без происшествий. По «дороге», тюремной почте от окна к окну, на нитках шли «малявы», в основном с любовными посланиями – женские камеры переписывались с мужскими (я в этом не участвовала), по ночам вся тюрьма переговаривалась по трубам – через отверстия унитазов, женщины много гадали – я попробовала пару раз да и бросила, страшно стало почему-то, читали, писали, пели песни, смотрели сны… Только на Новый год был траур. В праздники в тюрьме особенно тяжело – и скрыть, как тебе тяжело, от самой себя становится невозможно. В праздники плохо всем, всем тошно, даже самым стойким. Однако прошел январь, света в наше узкое зарешеченное оконце стало пробиваться чуть больше, а мне назначили наконец дату суда, и я стала готовиться к выходу.
За все то время, что я провела в СИЗО, на свидание ко мне не приходили ни разу. Только однажды Валентин Александрович передал мне привет от Хельмута. Я, разумеется, попросила еще раз его поблагодарить – но и он не пришел на свидание. Да и можно ли этого было ожидать?
Адвокат обещал добиться снисхождения, но каково оно может быть, предпочитал не уточнять. «Чтобы зря не надеяться и потом не расстраиваться». Обещал только, что пяти лет не будет. А еще объяснил мне, что значит условно-досрочное освобождение – и я надеялась, что, если дадут, скажем, три года, а отсидела я уже почти год, то потом, когда будет полтора, можно будет уже подавать на него и выйти на свободу. Но это все равно означало ехать в колонию. А там кто знает, что тебя ждет.
Суд был коротким. Таким коротким, что я его вообще плохо запомнила. Пустой зал, почти без зрителей, только две старушки на задней лавочке (всегда, говорят, есть любопытствующие, им неважно, кого судят и за что, – бесплатное развлечение), скучный прокурор, скучный адвокат, скучный конвой, одинокий судья. Много бумаг и каких-то формул, которые произносятся, не доходя до сознания – до моего по крайней мере сознания. Я повторила свои показания, ответила на вопросы. Потом надо было ждать приговора…
Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. «Именем Российской Федерации… гражданка Соколова Регина Владимировна… к лишению свободы на срок два года… условно… освободить из-под стражи в зале суда».
Я осталась сидеть. Медленно осознавала. Вот оно, это самое хорошее развитие событий, о котором я даже думать боялась. Условно. В колонию я не пойду. В камеру не вернусь. Два года, из которых я просидела девять месяцев. Остается четырнадцать – и я совершенно свободна. Да я и сейчас свободна. Я могу идти домой! Вот только куда…
Собрала свои вещи, в том числе тот самый «судейский пакет», подошла к адвокату – благодарить.
– Ну что, победили мы? Поздравляю вас, теперь можно праздновать!
– Валентин Александрович, я вам так благодарна! Спасибо! Я уже не надеялась…
– А я надеялся! Только боялся радовать раньше времени. Бумаги вам выдадут, правила по условному объяснят, на учет в милиции придется встать, соблюдать, что положено – но это все ничего, это ерунда. Если что-то не так – вот вам моя карточка, сразу звоните! А сейчас – простите меня, я бежать должен рысью – не могу с вами даже поговорить, ничего не могу – меня две другие такие же девочки ждут. Весь день расписан, двигаюсь уже, как автомат. Что смотрите?
– Как быстро все было. Я даже понять не успела.
– Если все заранее подготовить, то относительно быстро. Желаю никогда, ни при какой погоде больше в эти стены не попадать. Думайте своей головой, взрослая уже!
– Валентин Александрович, вы же наверняка будете разговаривать с Хельмутом – передайте ему, пожалуйста, мою благодарность. Я действительно не знаю, как его благодарить за все то, что он сделал, – но ведь это еще деньги, простите, что я вам это говорю. Можно как-нибудь с ним связаться? Я бы хотела вернуть ему эти деньги. Не сейчас, но со временем.
