Но я не собирался думать об этом сейчас. Я порывисто встаю из-за стола и задеваю его, он дергается, чашки подскакивают, кофе выплескивается на скатерть, желтый молочник опрокидывается, молоко выливается и смешивается с кофе, и весь этот поток устремляется Эллен на колени, а все потому, что пол на кухне имеет уклон. Немалый, пять сантиметров от стены до стены, я промерял. С этим надо что-то делать, но замена пола — слишком большой проект. Придется обождать.
Эллен проворно отодвигает стул и вскакивает раньше, чем кофейный поток достигает края стола, она задирает край скатерти и с помощью пары салфеток останавливает катастрофу.
— Прости, что-то я резко слишком, — говорю я и с удивлением слышу, что выдавливаю из себя слова с запинками, по одному, как будто бы я долго бежал и запыхался.
— Ерунда. Надо только побыстрее снять эту скатерть и сунуть в машину. С этой бедой стиральный порошок легко справится.
Она берется контролировать ситуацию так, как никто еще в этих стенах не делал, и я не возражаю; в мгновение ока она переставляет всю посуду на кухонный стол, стягивает скатерть, застирывает измазанный кусок под струей в мойке и вешает скатерть на спинку стула сушиться у теплой дровяной плиты.
— Ну вот, а потом выстираешь в машине, — говорит она.
— У меня нет стиральной машины, — отвечаю я, подкладывая пару полешек в печку, и мои слова вдруг звучат до того жалостливо, что приходится вдогонку хохотнуть даже, но смешок совсем не удается, и Эллен тут же подмечает это, вижу я. Что-то не получается у меня в этой тягостной ситуации взять тон, который бы мне хотелось.
Она вытирает стол тряпкой, причем несколько раз крепко отжимает ее под струей воды, потому что тряпка сочится молоком и будет плохо пахнуть потом, но вдруг Эллен застывает и, стоя ко мне спиной, говорит:
— Ты бы хотел, чтобы я не приезжала? — Как будто ей только теперь пришла в голову такая возможность. Но это хороший вопрос.
Я не спешу с ответом. Сажусь на дровяной ящик и собираюсь с мыслями, а она говорит:
— Возможно, тебе просто хочется, чтобы тебя оставили в покое? Для этого ты здесь и поселился, правда же, забрался сюда, чтоб тебе никто не мешал, и вдруг я приезжаю с утра пораньше, ставлю посреди двора машину, падаю тебе на голову. А ты только и мечтал, чтобы этого никогда не случилось.
Всё это она говорит спиной ко мне. Она уронила тряпку в мойку, вцепилась двумя руками в ее край и не оборачивается.
— Я изменил всю свою жизнь, — говорю я, — и это самое важное. Я продал остатки фирмы и переехал сюда, иначе я дошел бы до ручки. Я не мог больше жить, как жил.
— Понимаю тебя, — говорит она. — Очень понимаю. Но почему ты ничего не сказал нам?
— Не знаю.
И это правда.
— Ты бы хотел, чтобы я не приезжала? — повторяет она с напором.
— Я не знаю, — говорю я. И это снова правда. Я не знаю, как относиться к ее приезду, он не входил в мой план. Но вдруг меня пронзает мысль: сейчас она уедет и никогда больше не вернется. И от этого мне вдруг становится до того страшно, что я говорю торопливо: — Нет, не слушай меня, это неправда. Не уезжай.
— Я и не думала уезжать, — говорит она, только теперь поворачиваясь ко мне лицом. — Не сейчас, во всяком случае. Но у меня есть к тебе предложение.
— Какое?
— Поставь себе телефон.
— Я подумаю, — говорю я. Совершенно искренне.
Она проводит у меня несколько часов и садится в машину снова в сумерках. Они с Лирой погуляли вдвоем, пока я прилег на полчасика, это Эллен так захотелось. Дом кажется теперь другим, и двор тоже. Она включает мотор при открытой двери. И говорит:
— Теперь я знаю, где тебя искать.
— Вот и хорошо, — отвечаю я, — меня это радует.
Она коротко кивает, хлопает дверь, и машина начинает катиться вниз по горке. Я поднимаюсь по ступенькам, тушу уличный свет, захожу в дом и иду на кухню. Лира наступает на пятки, но, даже когда она дышит в коленку, в доме как-то одиноко. Выглядываю на двор, но там нет ничего, кроме моего отражения в темном окне.
16
Лес сплавили, и к нам зачастил Франц. У меня отпуск, объяснял он с хохотом. Он садился на каменный приступок перед домом, с сигаретой и чашкой кофе, и имел очень потешный вид в шортах и с бледными ногами. Небо было то голубое, то синее-синее, кто-то бы даже сказал, что оно в рекордно короткий срок превратилось из голубого в неистово-синее, хоть бы уж дождик, наконец, думал я.
И отцу хотелось, наверное, того же. Он по-прежнему маялся и не находил себе места. Спускался к реке с книгой и укладывался почитать в привязанной лодке, положив голову на подушку на заднюю скамейку, или на камнях на склоне рядом с крестовой сосной, причем казалось, что он вообще не думает о событиях, разыгравшихся здесь зимой сорок четвертого, хотя, может, он и правда не думал о них. Усилием воли он изображал на лице полную бесстрастность, показывая, как мог бы выглядеть человек, у которого в сердце мир и покой и он просто наслаждается летним днем, но меня ему не удавалось обмануть. Я же видел, как он поднимает голову и устремляет взгляд куда-то вниз по течению, сплав занимал все его мысли, и я обижался, что он значил для него чрезмерно много. Ведь был еще и я. Мы же с ним команда, у нас пакт. И время кончается, уже пора ускоряться, чтобы управиться со всеми делами, намеченными на это лето, пока оно не прошло и не кануло в небытие.
Когда мы только приехали сюда, на автобусе из Эльверума, он через день спросил, как я отнесусь к идее трехдневного путешествия верхом, понравится ли она мне, а в ответ на мой вопрос, каких лошадей он имеет в виду, отец сказал, что Баркалдовых, и я загорелся и сказал, что это превосходная идея. Как известно, с ездой верхом я отца не дождался, хотя покататься мы с Юном тогда толком не успели, да и кончилось все не особо удачно, со мной во всяком случае, уж не говорю о Юне, тем более если вспомнить, что там происходило до того и после. К своему предложению отец не возвращался ни разу, поэтому я очень удивился, когда, открыв однажды утром глаза, услышал в отворенное окно, что кто-то шумит и отфыркивается за домом, там, где я однажды оскандалился и побоялся косить крапиву короткой косой, чтобы не обжечься. А отец тогда вырвал ее всю голыми руками и сказал: ты сам решаешь, когда тебе станет больно. Я свесился с кровати и высунулся в окно, упершись руками в раму, и, вися в таком положении, я увидел, что на лугу пасутся и щиплют травку два коня. Один каурый, другой вороной, те самые, которых выбрали тогда мы с Юном, это я увидел сразу, но хороший ли это знак или скорее плохой, я бы вряд ли ответил тем утром, вздумай кто-нибудь меня спросить.
Я спрыгнул с кровати, как делал это всегда, на сей раз ничего себе не покалечив. Колено давно прошло, зажило за пару дней. Я снова высунулся в окно так далеко, что дальше только упасть, и увидел, что отец выходит из сарая с седлом в руках и вешает его на козлы. Звякнули стремена, и я крикнул:
