– Во-первых, человек издалека приехал, а во-вторых, у него позвоночник сломан, – сложив губы куриной жопкой, прошептала бабуля. – Ты не переживай, я ему не сказала, что ты гуляешь. Он думает, что ты у Наташки сидишь. Так, глядишь, и женится.
Я взвыла, и ноги сами понесли меня к Вобле.
– Танька, ты только меня не убивай, пожалуйста, – заплакала я, когда Вобла выползла в сад. – Я твоего Дрищука вообще никогда не любила… А теперь не то что не люблю, а даже смотреть в его сторону не могу.
– Да я знала, – ответила мне Вобла, – ты только не плачь.
– Миленькая, я не могу с ним больше, я, кажется, помираю, сделай хоть что-нибудь.
– Так, а в чем проблема? Ты пошли его на хрен, хоть сегодня же.
– Он же этим летом спину ломал. Как его пошлю? Вон и бабушке про позвоночник нажаловался. Теперь сидит у меня дома, картошку жрет и чаем запивает.
– К-какой позвоночник? – уставилась на меня Вобла.
– Ну, который ему в мае бандиты перешибли.
– Какие бандиты?! – еще больше удивилась Вобла.
– Злые, наверное, – всхлипнула я.
– И давно это с ним? – продолжала любопытствовать Вобла.
– Ну что же ты за дура, я говорю, с мая!
– Сама ты дура, Катя. Никакого перелома у него нет.
– А что тогда есть?
И тут Вобла поведала мне правду. От дрищуковского эпоса правда отличалась разительно, поэтому была еще более вопиющей, чем я могла себе представить. Темные подворотни со злыми бандитами оказались происками дрищуковской фантазии. А роль треклятой монтировки исполнял велосипед торговой марки «Взрослик».
– Да он нажрался вхлам. И кататься поехал, – рассказывала мне Вобла. – У церкви горку знаешь? Ну вот, он на этой своей дряни разогнался во всю дурь, а в самом низу обнаружил, что руль у него в руках остался.
– И что, спину поломал? – съежилась я.
– Да нет, ни хрена он не сломал. Штаны на жопе порвал, сотрясение легкое заработал и звездюлей от родителей получил. Его мать потом на всю улицу про разодранные портки орала. Ты что, не слышала?
– К сожалению, нет, – сказала ей я и зачем-то опять посмотрела на небо.
На небе была моя катечкинская совесть, и в ее тощих ручках болтался ржавый велосипедный руль. Руль выглядел сиротливо и совсем-совсем не внушительно.
– Ты прости меня, Танька, – еще раз сказала я, показала небу кукиш и пошла в противоположную от дома сторону.
Про прическу
Все-таки самое главное в человеке – это ни фига не прическа.
А жаль. Потому что с нынешней прической я могу по жизни маршем топать и на мелочи не отвлекаться.
Парикмахерский шедевр приключился предсказуемо, по тысячелетиями отрабатываемой женской схеме:
В девять утра мне подумалось, что жизнь прожита впустую.
К двенадцати я выяснила, кто в этом виноват.
В тринадцать я сняла с виноватого 300 долларов.
И уже к 15:00 стояла у дверей парикмахерского салона с целью стать королевой мира посредством химии вертикальной.
Развитие сюжета тоже прошло без неожиданностей. По приходе в цирюльню выяснилось следующее:
A. В королевы мира тут не записывают. Во всяком случае, по субботам.
Б. Вам химию нельзя делать – волосы тонкие, могут испортиться.
B. А давайте лучше отрежем прямую челку в египетском стиле. Сейчас это очень модно.
Так как сюпруг произлегал дома, зеленые человечки молчали, а душа жаждала перемен – вопрос с челкой решился единосекундно.
Распространяться о том, как в последующие дни Катечкина безуспешно искала Египет в зеркале, я не буду. Это в общем-то не главное.
Главное в том, что вместо одной «прически древнеегипетской» у меня получились две прически новорязанские. Так, скажем, если послушаться совета парикмахера и добиться гладкости волос и челки с помощью фена, а опосля прогуляться в сторону Ленинградского шоссе, то можно заработать квартиру в Бибереве или перерезанное горло в Люберцах. А если совета парикмахера не слушаться и ничего не укладывать, то получается причесон с весьма лаконичным названием «Тузик сыт» (потому что таким добрым, преданным и лишенным низменных страстей лицом в этой жизни, пожалуй, только сытый Тузик и похвастается).
Как вы понимаете, выбрать из этих двух вариантов один возможности не представляется.
Например, позавчера встречалась с мамой у метро. Перья начистила, Фасольца к коляске привязала, приехала и стою. Минуту стою, две стою, на третьей подходит милиционер.
– Ваши документы, гражданка.
– А по какому поводу? – спрашиваю и Фасольцем в милиционера тыкаю. – Я же на террористку вроде не похожа. Ребенок вот у меня, опять же…
– А может, вы этого самого ребенка украли у кого-нибудь, – трясет рацией мильтон.
– Фигасе, шуточки, – расстраиваюсь я. – Это мой собственный ребенок. Он вам сейчас сам скажет чей он. Кто здесь мама, Тимочка? – нарочито громко спрашиваю я у Фасольца.
– Мама каова, – незамедлительно отвечает киндер и тычет пальцем в мою сторону.
Нет, граждане, я не на этом месте оскорбилась. А на том, когда мент взял под козырек и, осклабившись, ушел. Типа личность установлена, документов не треба – чего уж там церемониться.
Кстати, Фасоличья выходка объяснение имеет самое что ни на есть невинное. Накануне встречи с бабкой мы учили «детей животных» – телят, жеребят и т. п. Уж не знаю почему, из повторенного сто пятьдесят раз «мама-корова, сын-теленок» ребенок запомнил только первое.
Единственное, что радует – в словосочетании «папа-козел» детство ни одной буковки не теряет, уж мама постаралась. Сакральное знание посетило Фасольца в тот момент, когда мы с ним вместе ожидали папеньку с работы, так как он (папенька) обязался отвезти нас на дачу. Истина открылась в 22:00, когда, перешагивая через гору дачных сумок, я несла орущего дитятю к окну.
– Папа пиедет, – вещал Фасолец, показывая на проезжающие фары.
– Козел твой папа, – вздохнула Истина и понесла ребенка в кроватку.
Про потолок
В детстве меня учили, что о вещах думать неинтересно.
– Не то чтобы это ниже твоего достоинства, а все-таки приличная барышня не должна… – говаривал папа и поправлял очки на переносице.
– Зачем учиться чистить картофель в восемь, если после замужества ты будешь заниматься этим ежедневно? – вздыхала мама и прогоняла меня из кухни.
– В нашей семье всегда были домработница и повариха, – кашляла баба и углублялась в вечернюю газету.
