— А где сестра Шимона? — спросил старый Таг.
— Не знаю.
— Бедная душа. Будет теперь бродить по лесу.
— Солдаты ее схватят. Умрет с голоду.
— А Шимон?
— Если его не поймали…
Во дворе было тихо. Жены хасидов примостились под стеной дома. Как птицы перед дождем.
Только высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, в кружевной шали на плечах ходила по двору и, укачивая ребенка, тихо напевала:
Вырастешь, евреем станешь,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Миндалем-изюмом будешь торговать,
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а,
Лавку с молоком и медом будешь держать,
А-а-а…
Песня оборвалась.
Из аустерии вывалились хасиды. Все разом, как шмелиный рой. Хороводом, держась друг за друга. В незастегнутых лапсердаках с развевающимися полами, круглых шляпах и белых чулках. Спереди болтаются шерстяные нитки.[55]Глаза полузакрыты — еще толком не проснулись; темные губы готовы кричать, петь или молиться.
Цадика вели под руки двое: самый высокий, ростом с фонарный столб, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта, и самый красивый, с золотыми завитками пейсов.
Рыжий хлопнул в ладоши. Подбежал к порогу сеней и стал пятиться, размахивая руками, расстилая невидимый половик у цадика под ногами, едва касающимися земли.
Цадик — голова опущена, лицо утопает в окладистой, во всю грудь, бороде — не открывал глаз.
— Тихонько! Тихонько! — кричал рыжий. — Что за спешка! Зачем его разбудили? Надо быть железным, чтобы все это выдержать. Вы только посмотрите: он чуть живой! Кто его разбудил?
— Какая разница? Я его разбудил, он его разбудил, все его разбудили, — сказал самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз.
— А зачем? — спросил рыжий.
— Это уже не вопрос. Горит, как-никак!
— Ну так что?
— На все есть благословение, на все есть молитва… — начал кантор, сын кантора.
— Ты не вмешивайся, — отстранил его рукой рыжий.
— Я бы хотел знать, близко горит или далеко? — спрашивал самый высокий с белым лицом.
— Ну а если близко, допустим, что близко, хотя не близко, так надо сразу будить цадика? Он что, пожарный? А я? Меня уже нет? Меня уже никто не спрашивает? Уже? Конец?
Вперед выступил юнец с едва пробившимся пушком на лице:
— Почему нельзя было будить нашего цадика? А когда же его будить, если не тогда, когда душе грозит опасность? Ясно ведь написано…
— Ты! — Рыжий ткнул его пальцем в грудь. — Ты еще под стол пешком ходил, когда я уже давно знал, что написано. И ты меня хочешь учить?
— Ничего я не хочу, ничего я не думаю, я и не собирался вас учить…
— Ну, ну, ничего страшного, — вмешался тощий, с проволочной бородой торчком. — Можно спросить почему. Каждый может спросить…
— Почему? — подмигнул самый красивый. — Когда человек начинает спрашивать «почему», это уже нехорошо.
— Ладно, — кивнул рыжий. — Мне не трудно ответить. Вы спрашиваете «почему». У меня есть семьдесят семь ответов, но я дам только один. Я не скажу, что цадик — тоже человек, и не скажу, что после такого дня, как вчера, он должен отдохнуть, как любой простой смертный, — что уж говорить о нем, когда в нем один только дух; и я не скажу, что его силы — это наши силы, и пока Бог дает ему силы, силы будут даны и нам; но также я не скажу: а что может сделать наш цадик… Короче, — рыжий провел пальцами по усам и коснулся уголков рта, — «начало мудрости есть страх перед Богом», это прежде всего, а во-вторых, — обратился он к юнцу с едва пробившимся пушком на лице, — дать сюда стул, быстро!
Хасиды переглянулись.
— Я! Я! — заныл мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица. Тот, которому приснилась голая женщина.
— Иди! Иди! — подтолкнул его безбородый юнец.
Цадик вздохнул.
Рыжий приблизил ухо к губам цадика.
— Что? Что? Что?
Цадик зашевелил губами.
— Да! Да! Ребе!
Рыжий взял цадика под руку и повел.
Другие хасиды пошли следом.
Кантор поколебался немного, но тоже заковылял в сторону сада.
Мальчик с впалыми щеками тащил стул.
— Дай, — бежала за ним Ленка, — я тебе помогу!
— Иди! Иди! — отбивался испуганный мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица.
Соловейчик кричал издалека сапожнику Гершону:
— А! Благословен будь пришелец!
— Вернулся, — объяснил старый Таг.
— Можно сказать, с того света. — Соловейчик потрепал Гершона по плечу.
— Можно сказать, — согласился сапожник Гершон.
— И что там видно? — язвительно продолжал Соловейчик.
— Много чего!
— Казаки есть?
— Есть.
— Разъезжают на конях?
— Да!
— Да поглотит их земля!
Хасиды возвращались из сада. Бормотали благословение на омовение рук. Вытирали влажные от росы ладони о полы лапсердаков.
— Есть стул! Есть стул! — Мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица подбежал к рыжему.
— Да ты у нас умник! — сказал ему рыжий и ущипнул за щеку.
Цадик размахивал рукой, будто искал что-то в воздухе.
— Уже! Уже! — успокоил его рыжий.
Полез цадику в карман и вытащил большой красный платок.
Цадик чихнул.
— Много здоровья и сил, — сказал рыжий.
— Долгих лет жизни, — сказали хасиды.
Цадик взял платок и высморкался. Сел на стул.
— Близится время утреннего Провозглашения. — Рыжий склонился над стулом.
— Велик наш Бог! — радовались хасиды.
— Да будет этот день не хуже вчерашнего! — сказал самый красивый, с золотыми завитками пейсов.
— Аминь!
Цадик пошевелил губами.
— Тихо! — Рыжий зажмурился и потряс головой. — Цадик сейчас что-то скажет. С Божьей помощью мы удостоимся услышать голос.
Цадик поерзал на стуле.
— Блаженство быть евреем.
Рыжий хлопнул в ладоши:
