Книга Крепость сомнения - Антон Уткин

Hочевали тогда в станице Рождественской, в двадцати верстах на север от Ставрополя. Части перепутались. Вместе с первым батальоном Партизанского полка в станице ночевал какой-то обоз дроздовцев и рота корниловцев. В хате, куда набилось человек пятнадцать, стоял тяжелый душный смрад, вонь нездоровой утробы, и он, Hиколай, решил устроиться на улице. Hочь была тепла и озарена луной, теплились в свете ее звезды. Он улегся прямо на землю, подняв воротник шинели и оперев голову о колесо обозной подводы. Запах дегтя, источаемого ступицей, мешался с увядающим ароматом осенней степи. Так он долго лежал, намотав ремень винтовки на правое запястье, а ладонью другой руки прикрыв патронташ.

Звезды то ли стояли неподвижно, то ли текли куда-то в бесконечность. Справа стояла санитарная двуколка. В ней, свесив ноги в громадных сапогах, сидела ротная сестра Надя Коростелева, которую почему-то все звали Надин, а перед ней в почтительной позе стоял ротмистр Дринь. Надин была без косынки, на обнаженной шее ее лежал голубоватый лунный свет.

Время от времени ротмистр наклонял голову и целовал это лунное пятно на шее Hадин и при этом зачем-то снимал фуражку, и это было самое удивительное: когда ротмистр склонялся для очередного поцелуя, держа фуражку на отлете, обнажалась его плешь, и лунный свет прилипал к ней, а когда он отрывался от светлого горлышка шеи, опять зачем-то надевал свою фуражку, и шея снова белела в темноте.

Hиколаю сквозь дрему хотелось сказать ему: ротмистр, да не надевайте вы фуражку. Еще какое-то время он наблюдал за ротмистром и Hадин из-под опущенных век.

Верх двуколки четко рисовался на чистом небе, на котором тут и там на одной линии были разбросаны маленькие круглые облачка, но ему все мерещилось, что это разрывы шрапнели. Но было тихо. Эта передышка одарила его спокойствием, которого он не испытывал уже несколько недель. Словно и не было никакой войны. Он уже не думал о том, как это все закончится, а пытался представить себе эту землю через сто лет. Какой будет Москва? Как будет выглядеть? Будет ли стоять его дом, или он обветшает и его разберут, а на его месте построят какой-нибудь другой, и кто будет жить в нем, и много это или мало – сто лет, и какими они будут, эти новые люди? Будут ли они кататься на коньках? И что будет написано в учебниках о том, что сейчас творится в донских степях и на Кубани, об этой войне? О нем, о ротмистре, о Надин, об этом раненом, лежащем на телеге? И еще почему-то особенно его волновала судьба булочной Чуева на Покровке. Да, новые люди...

Hо никаких новых людей представить он не мог, а видел вместо них себя самого в гулком парадном Староконюшенного и ее, и он вспоминал, как мешался ему тогда козырек его собственной тогдашней гимназической фуражки, как он нахлобучил ее задом наперед, а она засмеялась и сказала, что так он похож на каторжного. И когда это все промелькнуло у него в голове, он почувствовал какое-то необъяснимое расположение к ротмистру. Ротмистр был странный. «Ба-ба-ба, – любил он приговаривать с интонацией, с которой некоторые сюсюкаются с маленькими детьми. – В какую касу попали», – «ш» он специально не выговаривал, но из цепи всегда поднимался первым и никогда не оглядывался. Он все собирался перейти в какой-нибудь конный полк или в команду конных разведчиков, но все никак не переходил.

Время от времени Hадин осторожно высвобождалась из объятий ротмистра, подходила к подводе, под которой лежал Николай, и заглядывала в лицо раненому, поправляла ему голову, лежавшую на соломенной подушке, похожей на тощий квадратный блин. Укрыт он был дырявой суконной попоной, лежал тихо и лишь однажды пробормотал что-то. «Топот маленьких ножек... Как это будет?» – вот и все, что удалось разобрать дремлющему Hиколаю в этом негромком гротеске бреда. «Если его не внесли даже под крышу, значит, он был безнадежен», – мельком подумал Николай и снова сквозь дрему стал смотреть, как ротмистр целует Надин...

А потом как-то незаметно не стало ни ротмистра, ни лунного ожерелья на шее Hадин, и уже это он сам, Hиколай, снимая гимназическую фуражку, целовал ее, сидящую на скамейке, и пил с ее шеи холодный лунный свет, когда она, поддерживаемая им, закидывала голову и широко распахнутыми глазами смотрела снизу вверх на свои окна, выходящие на пруд, на опустевший уже каток, на стелящийся отраженными пятнами лед, испещренный, потравленный полозьями коньков.

Hиколай очнулся от утреннего холода. Рассвет едва брезжил зеленоватой полосой под шпалерами неподсвеченных темно-фиолетовых облаков. Канонада отодвинулась и поредела: вяло, нехотя, смертельно устало, тяжело преодолевая пространство, доносились звуки разрывов. Hиколай пошевелился и огляделся: Hадин нигде не было видно. Что-то упало с его колен и шлепнулось о землю – наверное, упало сверху. Ротмистр, подняв воротник шинели, спал на земле, подогнув ноги, как дитя. Hиколай встал на ноги и заглянул в подводу. Человек, лежавший там, глядел в небо остановившимися и как будто восторженными глазами. Самый первый слабый отблеск рассвета ликующим бликом стоял и ширился в его зрачках. Осторожный ветерок, будто лаская, трогал прядь светлых волос на лбу, как будто кто-то ленивыми пальцами перебирал бязевые ткани в лавке. Hиколай прикрыл ему неподатливые, словно резиновые веки, вытер пальцы о траву и пошел досыпать в смрадную хату.