Бесконечное возвращение домой, в полном потрясении. Поезда, самолеты. Друзья, молча встречавшие ее в зале аэропорта.
Мертвый ребенок.
Набитый битком дом, из вечера в вечер. Люди, приносящие еду, надписывающие конверты. Помощники.
Мертвый ребенок.
Друзья дочери, неделями дежурившие на площади, приклеивающие цветы и письма к светофорному столбу.
Квартира ребенка. Кусок сыра в холодильнике, брошенное на кровать платье, недописанное письмо на столе.
Странная ночная поездка за сыном к автостоянке во Франции.
Полицейские, врачи, похоронное бюро. Телефонные переговоры с инстанциями.
Мертвый ребенок.
Таблетки снотворного. Неспособность есть. Бессилие.
Мытье, одевание, грим, укладывание. Одеяло, кукла.
Прощание.
Вынос гроба. Последний путь. Обустройство места, которое теперь будет ее местом.
Вступление во владение могилой как еще одной комнатой дома. Яростное топанье ногами у закрытой калитки на кладбище после четырех часов.
Она без труда дополнила бы список сотнями слов.
Их суть сводилась к тому, что все остановилось. Предательское же сердце продолжало биться. Подобно травке, каждую весну пробивающейся из-под земли, и почкам на деревьях, маскирующих шрамы от опавшей листвы, кое-где снова начинала теплиться жизнь. Нехотя, исподтишка.
Вероломство. Женщина заметила, что не выносит его. Она проклинала новые фасады и поменявшие маршруты трамваи. Прошли годы, прежде чем она поняла, что это как раз и есть суть жизни: изменение, замена одного другим. Она не желала в этом участвовать.
Ей было больно видеть, какой утратой стала для всех ее дочь, хотя она и считала это справедливым. Горе буквально согнуло ее друзей и подруг и притормозило их бег на долгое время. Без нее они не могли и не хотели идти дальше. Горе.
Женщина почти завидовала; в охватившем ее состоянии прострации перемешивались потеря, смятение и леденящая ярость. Она сама не могла подчинить себе свои чувства и мысли. Она обратилась к роялю за помощью.
Вещи ребенка — кофточки, книги, чашки — она раздала близким. Остальными мелочами пользовалась на кухне и в ванной. Иногда носила ее пальто.
Всему этому суждено исчезнуть. Фотографии со временем станут просто воспоминаниями-картинками сугубо для личного пользования. Пальто когда-то повесят в шкаф, мыльница потеряется, постельное белье порвется. Одежда дочери больше не хранила ее запаха, женщина его себе воображала. Позже, когда умрут и родители — это будет позже, ведь она пока еще была жива, встречая каждое ненавистное утро, — перевозчики вынесут из дома остатки дочерней утвари и отвезут их на свалку.
Вот почему она бросилась в объятия литературного повествования.
Музыка для женщины, как для маленького ребенка слово, была идеальным средством упорядочивания внутреннего мира. Малыш, гневающийся на непонимание окружающих, в конце концов вынужден овладеть словами и заговорить; точно так же и женщине пришлось-таки смириться с реальностью и признать, что недостаток в музыке денотативной силы и повествовательной структуры мешал ей осуществить ее всепоглощающее желание описать свою дочь. Она была вынуждена прибегнуть к языку. Другого выхода не было. Карандаш стал надоедливым другом, который пусть и послушно записывал то, что она диктовала, но никогда не отражал всю полноту ее воспоминаний. Ей пришлось смириться и с этим.
Слова служили сетью, чтобы поймать дочь. Почти все, что было поистине важным, ускользало сквозь дырки в сети, оставляя ей лишь скудный осадок. Все, что блистало на рояле, ложилось на бумагу тусклым, тривиальным утверждением. Это приводило женщину в уныние. Но это было не важно; гораздо мучительнее были безмолвные страдания, лежавшие в основе всех этих попыток.
Она порвала связь с будущим. Никогда ей не увидеть дочь беременной, матерью, с первыми седыми волосами. Территория, на которой дочь еще была видна, лежала в прошлом. Подобно древним грекам, женщина развернулась и чувствовала время спиной, посвятив себя переводу музыкального языка на литературный. Корпя над клавиатурой, она вспоминала эпизоды из жизни дочери, которые потом неохотно, но упорно отображала на бумаге. То, чего не было, она придумывала. На протяжении всего процесса она знала, что повторяется. Она повторялась. Под руками матери трагедия жизни ребенка превращалась в ужасающий фарс.
Рука будущего схватила ее за горло, но и это было не важно. За спиной жизнь продолжалась. Это было нестрашно. Она дышала вполсилы. Ей было все равно. Другой возможности не было. Все должно было идти своим чередом. Так, как и шло.
Партитура съежилась. Вариации объединились друг с другом, поддерживая друг друга, возражая друг другу и обмениваясь мнениями. Во всем произведении слышалась пульсация живого сердца. Приближался конец. После того как истает тридцатая вариация, ей предстоит сыграть арию, на этот раз без повтора, как бы оглядываясь на начало. Заключение. Финал. Прощание.
Воздух за окном плавится от летнего зноя. Внутри темно и прохладно. Женщина включает лампу.
— Подойди, — говорит она дочери. — Я кое-что тебе сыграю. Я долго над этим работала. Послушай.
И вот расцветает ария. Звуки всех тридцати вариаций отзываются в каждой ноте; простая мелодия без труда тянет за собой караван воспоминаний. Она раскрывается с обезоруживающей непосредственностью и охватывает все, что дорого женщине.
Дочь стоит рядом и переводит взгляд с партитуры на руки матери. Женщина ощущает тепло ее тела. Оборачиваться необязательно — она точно знает, как выглядит дочь. У границы светового круга, отбрасываемого лампой, в тени мелькает ее лицо, сквозь приоткрытый рот блестят зубы, в такт музыке шепчет дыхание.
Будущее затаилось в самом дальнем углу комнаты. На улице жизнь продолжает свой безостановочный ход. В крошечном мире, вне пространства и времени, мать играет для своего ребенка. В первый раз, в последний раз. Дочь прислоняется к ее плечу.
— Это наша мелодия, — говорит она.
Мать кивает и усиливает звук в последних тактах, решительно направляясь к финалу. В самом последнем такте она опустит форшлаг и окажется в пустой двойной октаве.
В этой пустоте заключено все. Сейчас она играет. Сейчас и всегда играет она арию для своей дочери.
