Два часа ночи… Элоиза сегодня устала — дальше некуда, а уснуть все равно не может, ворочается с боку на бок на постели, слишком просторной для нее одной, черт побери, но и в этом году Ганс — вот негодяй! — опять к Рождеству не вернется, она совершенно уверена, иначе он позвонил бы! Надо же, а она ужин задумала…
Ну, и сколько нас будет, в конце-то концов? Так, Ритон с Марианной, три девочки и мальчишка — это шесть. Нас пятеро, нет, четверо, если Ганс не приедет. И Розали. Разве можно обойтись без Розали: фермерши, няньки, второй матери… к счастью, без детей и внуков, они уехали кататься на лыжах. И Эме конечно, как же без нее! Тоже одна, с ее детьми та же история, что у Розали, только они отправились кататься на лыжах со школой. У старших свой сочельник, сказали они.
Ну вот, вместе с Гансом за столом будет тринадцать человек! Мне-то все равно, но кто-нибудь непременно выскажется насчет этого… А если пригласить Косте, нас станет пятнадцать, без Ганса — четырнадцать, вот и отлично! И потом, если больше десяти, разницы уже никакой.
Элоиза еще днем, предаваясь вот таким одиноким размышлениям, сготовила касуле[20]— подогретое, оно еще лучше, это всем известно, а у нее останется время сходить в парикмахерскую и немного привести себя в порядок, и вообще дух перевести. Черт, она за последние месяцы просто смертельно устала! Хорошо бы у Розали было настроение печь пироги! Ей самой сейчас не хочется… О-о-о, спать!
Все-таки, если подумать хорошенько, достали ее эти патрулирования в Персидском заливе! Ганс-то удовольствие получает, а она? Она твердит про себя давнишние Дедулины ругательства, от них всегда становится легче! Больше того, Элоиза с удовольствием расколотила бы что-нибудь, найди она подходящий предмет, не самый ценный! Не пора ли поменять сервиз? Да, хорошо бы! Раз уж нельзя изменить Военно-морские силы, поменяем тарелки, а старые разобьем. Вот счастье-то!
Она приподнялась, прислушалась — нет, никто из детей не пошевелился. Жюльен только что переболел свинкой и, разумеется, заразил остальных. У Корали голова стала точь-в-точь как сахарная — она такая смешная под слоем прописанной Розали мази! И ДО чего же эта мазь вонючая… Корали обвязали щеки платком — так, что кончики торчат на макушке. Нет, тогда это уже не сахарная голова, а кролик из «Алисы», и совсем от этого не смешно, потому что смеяться больно. И нельзя сказать, чтобы Корали страдала молча! А Эмили, известная скромница, и здесь отделалась небольшим жаром и едва припухшими железками. Что же касается Жюльена, «застрельщика», как говорит доктор, тут волноваться нечего, орхита[21]удалось избежать, что правда, то правда!
«Рождество… да, Рождество, — вздыхает Элоиза… — Где они, те снега?» В ее памяти раздается голос Эглантины, веселый тонкий голосок. Как давно это было — Эглантина рассказывала, сидя у огня, о праздниках прежних времен. Она была одной из бесчисленных не то кузин, не то двоюродных прабабушек из клана Дестрадов.
— Рождество? Ах, милые мои, в те времена мы, Дестрады, начинали готовиться к празднику еще со дня святого Николая: припасали все, что могло порадовать, придумывали подарки. Не такие серьезные, какие, знаете, стоят ровно столько, сколько денег на них потрачено, нет, те самые мелочи, которые иной уже и не надеется получить, месяц за месяцем безмолвно о них мечтая. О, родители, в конце концов, догадывались, что именно мы не решались попросить! Взгляды болтливее ртов, дети мои, и не только они: и лоб, и ямочки на щеках, и гримасы, и даже то горестное желание, которое иногда затуманивает черты… И когда я, напустив на себя безразличный вид, глаз не сводила с матери, ее, теперь-то я знаю, это забавляло: я будто орала во все горло о том, о чем умалчивала, и кузены мои, конечно, делали то же самое, и все эти крики сливались в такой галдеж!
Как бы там ни было, мы — неуверенные, но полные усердия, — готовили подарки для младшеньких. Каждый старался найти обертку покрасивее. Тетя Элоди лучше всех на свете умела завязывать «розочки» — так мы говорили…
Элоиза растрогалась. Эглантина всегда обращалась к ней: «Ну-ка, девочка моя, быстренько сбегай, открой ящик старой швейной машинки, той, которую я в сторонку отставила, потому что сил у меня теперь маловато давить на педали, и поройся в самой глубине. Вот, видишь этот зеленый бант, чудо, которое я храню столько лет? Это и есть „розочка“… и чем они получались огромнее, тем больше мы радовались. Девочки прикалывали их к волосам, мальчики цепляли на грудь. Проспер, один из моих братьев, гарцевал на метле и кричал, что у него орден! Ему было тогда четыре или пять лет, настоящий чертенок. Подумать только, во что он потом превратился, крошки мои, — почти святой, но скучный, как зонтик, прямо не верится! Послушать только, как он разглагольствует о вечных ценностях! Наверное, если бы я заговорила с ним о прошлом, он пожал бы плечами и сказал: „Опять все выдумала!“ Чего же вы хотите — Проспер каждый Божий день опускает в землю кого-то из нас, и удовольствие от этого получает только он, потому что не задаром трудится в похоронной конторе!»
— Но вернемся к нашим баранам… Хорошенько потрудившись над коробками, свертками и пакетиками, мы их прятали, чтобы малыши случайно не нашли. Мы таскали с места на место стремянки, старались засунуть большие подарки на самый верх, на балки в амбаре, или зарывали их в сено, но как можно глубже, чтобы батрак не скормил их коровам! Один раз такое случилось: хорошенький нитяный пакетик прицепился к зубьям вил, и Чернушка сжевала бумажные ленты. У нее изо рта торчали обрывки, вот тогда мы это и заметили. Назавтра ее молоко пахло малиной: она слопала конфеты тети Жюли, и та страшно ругалась! Пришлось все начинать заново, а времени, вот свинство, совсем не оставалось, надо было помогать на кухне, готовить тринадцать десертов и Бог знает что еще! Жюли колдовала своими волшебными пальцами над всей стряпней и, надо сказать, ни разу не забыла ни единого из любимых нами лакомств! В те благословенные времена так приятно было делать все своими руками, дома готовили миндальное тесто для печенья, засахаренные фрукты и драже из черного шоколада…
Элоиза уж и не знает, снится это ей, сочиняет она или вспоминает, но так приятно думать о Жюли, королеве глазури. Она познакомилась с Жюли, когда та была уже совсем старая и больная, но по-прежнему выглядела императрицей, с которой все обращаются запросто. Эглантина вспомнить о ней не могла без того, чтобы не утереть слезу:
— Точно такая она и была — Жюли незачем приукрашивать! Так и вижу ее в накрахмаленном чепце — он красовался у нее на голове, даже если она снимала платье и оставалась в одной кофточке, — в большой кухне Виноградного Хутора было жарко. Только представьте себе, в дни сбора винограда там могли обедать сорок человек. И она носилась повсюду на своих крепких ногах, Жюли, радость моя! И хохотала во все горло!
Для того чтобы готовить фруктовое тесто и миндальное печенье, Жюли доставала мраморную доску. Это была всего лишь верхняя крышка комода, в котором завелись древоточцы: сам-то комод рассыпался в труху, но об этот мрамор жучки, сами понимаете, обломали себе челюсти!
