Перлита покачала головой и растянула губы в холодной улыбке:
— Но я не сеньора Саенц. Я де Зубия.
— А, ясно.
Официант принес Флейшману его заказ и удалился. Микель поднял руку, словно прося тишины на собрании:
— Думаю, нам пора кое-что обсудить.
Не сказать, чтобы Патруля окрылила эта затея.
— Мы уже говорили тогда, в июле, во время Тура.
— Да, но сеньора де Зубия при этом отсутствовала. Я только хочу изложить свой взгляд на вещи. Он весьма прост: все мы плывем в одной лодке. Любой, кто попытается отвертеться от своих обязанностей, просто-напросто предает остальных. А предателей всегда наказывают. Разумеется, я никому не угрожаю, у меня и в мыслях такого нет. Вспомним хотя бы Иуду, канонического библейского героя. Разве кто-нибудь угрожал этому бедняге? А он удавился, и заметьте, по собственной воле. Если не ошибаюсь, чрево несчастного расселось, и внутренности выпали наружу. Странная физиологическая подробность, не каждый день услышишь такое про висельника… — Флейшман сардонически поднял бровь, обращаясь к Перлите, понятия не имевшей, о чем речь. — Ну да ладно. Выражусь ясней. Если мы пойдем ко дну, то все вместе.
— Ага, каждый болтайся в своей петле, — съязвил Азафран. — Только не я.
— О нет, и ты тоже, полагаю. Скажи-ка, — доктор посмотрел на Саенца, — тебе интересно будет узнать, что твой лучший друг играл все это время роль соглядатая, что он давно уже в курсе тех… э-э, процедур, которые мы проводили, дабы повысить возможности мирового чемпиона, великого уже по своей природе? Видишь ли, Акил, те гороховые шуты… Имеются в виду уличные комедианты в костюмах бандитов, — снисходительно пояснил он для де Зубии, — спевшие пару дурацких куплетов про колбаски… Так вот, раскинь мозгами, Акил, и увидишь: я совершенно здесь ни при чем. Упомянутые процедуры для меня — вопрос чисто медицинский, и если бы ты хоть на секунду попытался осознать мою точку зрения, проникнуться ею, чего, к сожалению, не произошло, а учитывая, что чужие взгляды не имеют отношения к единственному предмету, привлекающему твое страстное внимание, то есть к тебе самому, и не могло произойти; если бы ты на минуту поставил себя на мое место, то непременно сделал бы соответствующий вывод: средства для достижения нашей общей цели никак не постыдны, скорее наоборот, достойны того, чтобы ими гордиться…
— Это ты меня не так понял, — с отвращением выплюнул Саенц, показывая, что если он и не способен на глубокие психологические озарения, то по крайней мере в состоянии уловить главное в тексте, перенасыщенном громоздкими синтаксическими конструкциями.
— О, я уже несколько недель подозревал тебя в подобных мыслях, но похоже, они не на шутку овладели твоим разумом. Впрочем, это еще более затрудняет нас в поисках истины: почему же именно я должен отвечать за ту невинную шутку в Пиренеях, расстроившую прославленного чемпиона?
— А кто же? Кто еще презирает меня до такой степени, чтобы…
— Давай пока не будем выходить за пределы нашей маленькой компании. Вряд ли тебе известно, какое наслаждение доставляют мне, кроме прочего, полотна эпохи Эль Греко. Ах, эти старые мастера! Что за темы! Распятие, Пьета[25], Последняя Вечеря… Да-да, Последняя Вечеря… — Флейшман с улыбкой, но без намека на чувства осмотрел сидящих за столом; очевидно, мысли его витали где-то в высших сферах. — К примеру, Магдалина. Люди редко задумываются об этом, а ведь она в свое время предала Учителя. Врач, Лука?.. Ну, этот вряд ли, я уже объяснял почему. Остается парень, получивший тридцать сребреников. Однако забудем о деньгах. Тут должно быть что-то иное… не знаю. Ревность, зависть, желание низвести божество в прах и пот, на уровень обычного équipper? Трудно сказать. А ты как полагаешь, Патруль?
Азафран закусил губу. Акил уже отравлен. В воздухе повисло тяжкое молчание. Говорили только взгляды. Наконец Микель подал голос:
— Ну, мне пора. Завтра отправляться в долгий путь. Понедельник, одиннадцать двадцать, Хитроу, Акил. Сеньорита, прощайте. Отдашь за меня, Патруль? — На стол со звоном упали серебряные монеты. Флейшман поднялся и с поклоном вышел вон. Хлеб, вино и жирная сосиска остались нетронутыми.
Двадцать третий этап
В пятницу, на первой неделе «Вуэльта де Испания», вышел очередной номер «Гэлакси-сиклисм». И тут же наделал огромного шума. Читателей повергла в шок надуманная история, жалкая и омерзительная побасенка о двух бывших друзьях-велосипедистах, всемирно известном чемпионе и его верном помощнике, самым грязным и бесстыдным образом намекавшая на некие трения между Акилом и Патрулем. Причем первый из них проникается непреодолимой ненавистью ко второму. Далее следует какая-то расплывчатая бредятина про химика-нациста, лабораторию, эксперименты над людьми… В общем, в итоге campionissimo, используя модифицированную питьевую флягу в качестве метательного оружия, выстреливает сверхбыстродействующую токсичную свечу прямо в анальное отверстие своего fidèк équipper. Непристойный вымысел так и был озаглавлен: «Кровавая фляга».
Жакоби принес в их общую с Патрулем комнату этот образчик желтой прессы после ужина, вечером трудного дня большой гонки. Акил более чем уверенно держался на «Вуэльте», как, впрочем, и во всех последних состязаниях. Не рисовался, не лез из кожи, лишь бы доказать собственное превосходство и открыто начхать на остальных, однако легко и спокойно оставался в лидерах.
Беда в том, что теперь гонщик наотрез отказывался общаться с товарищами по команде, ограничиваясь несколькими грубыми окриками на трассе. С Азафраном он не разговаривал вовсе. И даже не замечал его. Методично и последовательно, изо дня в день, Акил вел себя так, словно пространство, где находился Патруль на велосипеде, пустовало и вполне заслуживало того, чтобы занять его без малейшего предупреждения. Не в силах предугадать следующую перемену направления или скорости своего лидера, Азафран должен был незамедлительно реагировать на них, дабы увернуться от неизбежного столкновения. Подобное отношение всегда ранит; но пережить такое от ближайшего друга больно и унизительно вдвойне.
И вот появляется эта «Кровавая фляга».
Жакоби не торопился ложиться спать. Пока Патруль читал, он молча сидел, задрав ноги на стул, и неспешно рассматривал соседа, как если бы на его лице отражалась каждая строчка. Любому другому Азафран рявкнул бы что-нибудь обидное, но в трудную минуту не обойтись без верного плеча, и ведь Жакоби ничего не делал со злым умыслом, даже если бесцеремонно пялился на людей, когда им этого совсем не хотелось.
— Ахинея какая-то, — сказал мужчина, дочитав последнюю исполненную яда строчку.
Взгляд Жакоби опустился на пол, лениво заскользил по ковру, вскарабкался по задернутым занавескам, внимательно изучил дверцы платяного шкафа, вознесся к потолку и, наконец, медленно сполз обратно, чтобы встретить глаза Патруля. На губах молодого человека мелькнул отсвет улыбки. Затем и сама улыбка. Затем он покачал головой.
