С ума сойти, я думала. И она все читала и читала. Потом мы вместе чай с ней пили, а муж ее Толя забрал книжку себе. И тетенька эта его еще предупредила: ты, Толь, пока почитай, а я чаю выпью и обратно заберу. И мы пьем чай, и тетенька эта вдруг спрашивает:
— А как вас зовут? Меня, — говорит тетенька, — Лариса Васильна Таращан. А вас как?
И ведь на клапане обложки — так интересно обложка сделана в этой книжке — моя фотография. Ну пусть пять лет тому назад, но ведь не настолько же я изменилась.
Я отвечаю:
— Меня зовут… Меня зовут Маша…
И тетенька всю дорогу потом мне продолжала зачитывать отрывки и сокрушалась, что мне не смешно совсем. Даже обиделась, что как же можно, ведь смешно. И ворчала себе под нос, удобно укладываясь на бочок, что есть люди, у которых чувство юмора отсутствует напрочь.
Лариса Васильна. Моя читательница. Она себе три последних рассказа оставила на потом — сказала, растянуть удовольствие хочет.
Такой вот подарок был мне недавно.
И кто его мне преподнес?
Я уже заметила: как только у меня неприятности или того хуже, беда какая-нибудь, обязательно, как будто в противовес, случаются в моей жизни приятные маленькие чудеса. Как, например, это чтение вслух моей книжки в поезде «Черновцы — Москва».
* * *
А вот что увидела я недавно в Интернете: «Информационный портал для связи с Богом». Испугалась сильно. Только представить себе, что вот этот вот портал на самом деле соединяет с… самим. Ты, например, выходишь по скайпу, и тебе в ответ:
— Слушаю. — А картинка еще не появилась, как это бывает обычно. И ты не знаешь, кто там сидит. Или вообще, скорее всего, видимость плохая. А может, вообще видимости нету. И ты робко:
— Здрассссте. Это… Это… Бог?
Нет, удивительные какие все-таки, лихие и пройдошливые люди — вот эти, которые создают, например, такой портал. Или берут себе ник в Интернете: «God» или, например, «BOG».
Ладно, допустим, кто-то не совсем здоров. Мания там, голова съехала набок, то да се. Кто-то отчаянно глуп и самоуверен. Бывает. Это ведь нормально, когда глупость и самоуверенность таскаются парочкой повсюду вместе, взявшись за ручки. Ну эти — еще ничего. На них можно не обращать внимания.
Ну а вот, помню, первый секретарь райкома Теренчук Михаил Иванович, например. Он почему-то однажды решил, что он — «BOG». Нет, он так себя не называл, но всем видом своим показывал.
Или, допустим, один человек собрался за границу поехать. Или два человека. Посмотреть, погулять и, конечно, сравнить. Ну тут, поблизости, в ГДР, Польшу там или вообще в страну лучших друзей Советского Союза — Болгарию. Та еще заграница. И вот ему, этому секретарю райкома Теренчуку, приносят документы. И эти документы долго лежат. Лежат, лежат. Лежат, лежат. Доходят. И человек этот, которого черт дернул купить путевку за рубеж, нервничает — пустят, не пустят — и тоже медленно доходит. А документы лежаааааат. У инструктора там или еще у кого-нибудь. И наконец все желающие поехать за рубеж приглашаются на специальную комиссию, входят в кабинет, где сидят все во главе с этим «BOGом». Входят, потупив взор, с ужасным чувством вины перед секретарем райкома и его товарищами, с чувством вины за то, что они такие-сякие не патриоты непонятно зачем ломятся в другую страну. И уже проклинают и заграницу, и профсоюз, и себя, и тот день, когда путевку купил, — зачем ему это надо было вообще, сидел бы себе дома на диване, горя не знал.
— И чего тебе не сидится, тебе что, здесь плохо, У НАС? — не глядя на изменника Родины, рассеянно листая его документы, под нос бурчит Теренчук. А бурчанье его такое, как у собаки, — непонятно, чего ждать: то ли затихнет и успокоится, то ли разразится страшным лаем.
В ответ изменник что-то застенчиво блеет, прогнувшись и виновато улыбаясь, и не решается сказать: но вы-то сами, и жена ваша, и дети ваши… вы-то уже были сто раз.
А не решается, конечно, потому что кто он, а кто Теренчук, которому можно все, он же — «BOG».
И потом все смущенное стадо желающих поехать за кордон выгоняют в коридор и маринуют там, а «BOG» тяжело и мрачно задумывается. Ну что, товарищи, спрашивает он комиссию, обводя всех сидящих угрюмым бульдожьим взглядом. А те глаза прячут, чиркают в блокнотиках с озабоченным видом. Ну что — презрительно и брезгливо отшвыривает ногтем указательного пальца Теренчук анкету с фотографией, и та едет по длинному полированному столу и падает на пол, — пустим этого N в Венгрию, а? И все молчат, вроде как размышляют, а пускать ли этого N или не пускать. Кто-то незаметно поднимает анкету и угодливо кладет перед Теренчуком.
— Скользкий он, этот N… — говорит «BOG», сквозь зубы цедит, глядя в бумаги на фотографию N. И все кивают-кивают, мол, да, скользкий, да. Хотя некоторые, у кого совесть еще не совсем померла, думают: блин, зачем я вообще сюда работать пошел, в этот серпентарий, ведь хороший парень этот N. И станок новый изобрел, и первое место в области по прыжкам с шестом, и улыбка чудесная, и жена у него беременная, и мама у него — первая моя учительница, научила меня «жи-ши» писать. И ведь точно скажет сейчас про усы, про очки и вынесет вердикт: «не пускаем» И добавит: «опозорит нас».
— Вон же усы у него. И очки! — осуждающе сообщает «BOG», тыкая холеным пальцем в фотографию на анкете. — Не пускаем его. Опозорит же нас, товарищи.
И этот, у которого совесть, думает: кого это «нас» опозорит, кого «нас»… А сам… кивает, кивает.
Одна знакомая наша, работала она в отделе учета райкома, добрая женщина, всегда всех предупреждала, что надо фотографироваться без очков. И без усов. Ну не любит «BOG», кто в очках и с усами. Очень искренне огорчается. Прямо сильно расстраивается душой, когда видит фотографию то ли того, кто в партию вступает, то ли кто за границу едет, обижается, голос дрожит у него, и он огорченно лопочет:
— Ну вооот… В очкааах… Что ж это он в очкаааах… Как же мы можем ему верить?
И не подписывает документы.
Мои дети сейчас даже поверить не могут, что вот такой самодовольный чванливый персонаж решал судьбы людей, практически суд вершил. И участь твоя иногда зависела от твоего зрения — носишь ты очки или нет, то есть интеллигентное у тебя лицо или простоватое, а уж усы — это было вообще серьезное преступление. О пятом пункте и говорить не хочется.
Я ведь тоже стояла у него на ковре. Причем меня, молоденькую тогда маму двухлетнего ребенка, вызвали в райком партии на семь утра. Трудно поверить? Было. И я стояла, как Комиссаржевская на знаменитом портрете, опустив руки и стиснув пальцы в замок, и думала одну мысль. Мысль была такая: что означает выражение «за гранью добра и зла»? Что это значит и где это можно увидеть, почувствовать, чтобы описать? Я, кстати, считаю, что это очень неплохая мысль, чтобы ее думать в тех ситуациях, когда слушать собеседника и задумываться о том, что он говорит или чаще кричит, необязательно.
Словом, вот так я стояла там в кабинете. И я вдруг услышала вопросительную интонацию. То все он бурчал-бурчал, а тут вдруг:
