Так мы и поступаем. Шампанское ударяет в голову. Я оставляю бокал на столе. Поднимаюсь с места, обнимаю Таньку за плечи. Она хмурится. Это — воровство, знаю я. Но, похоже, я считаю законным брать то, что мне уже не принадлежит. Я медленно заваливаю кресло набок. Тени пляшут на стенах, легкая ткань подается, джинсы, лязгнув ремнем, сползают на пол. Серенький попугай хлопает крыльями, шелестит и прищелкивает.
Он не дожил до теплых дней. Как-то вечером, в начале марта, я вернулся домой раньше обычного. Где-то на кухне еле слышно капала вода, и я удивился. Перламутровый свет растекался по стенам. Попугай лежал кверху лапками на полу клетки. Это было некрасиво с его стороны. Я-то думал купить орхидею на восьмое марта — им с Таней. Старик Жако обожал тропические цветы: они напоминали ему детство и родную Африку.
Мы похоронили беднягу в коробке из-под обуви. Что-то кончилось вместе с ним, а может, просто пришла весна.
А потом позвонила Маринка.
Был вечер, светлый и немного грустный, как всегда бывает в конце апреля, когда в воздухе пахнет липкими листьями, воробьи щебечут в кустах, а ты почему-то сидишь дома и думаешь о том, что ты один такой идиот; но тут щелкнул замок, и вошла Таня. На ходу она говорила по телефону, и я слышал, что она волнуется.
— Не делай глупостей, — говорит она в трубку. — И не делай пока никаких заявлений. Все будет хорошо. Поняла?
Молчание. Таня слушает и хмурится. По всей видимости, ей не нравится то, что она слышит.
— Я повторяю, не делай глупостей, — говорит она строго. — Слушайся врачей. Я перезвоню тебе через полчаса. Ты не будешь спать? У вас там сколько времени? Вот как. Ага. Понятно.
Таня смотрит на меня.
— Тебе передает привет Артем. Слышишь? Да. Нет. Да, передам, конечно. Я тебя целую, малыш. Не плачь. До свидания. Как это у вас… adios?
Она вертит трубку в руках. Приглаживает стриженые волосы. Потом говорит мне:
— Наш друг Георгий под подпиской о невыезде. Сидит там, на своей вилле. Маринку увезли в местный госпиталь. Он ее избил до полусмерти. Понимаешь?
Я сжимаю зубы.
— У него крыша съехала, — добавляет Таня. — Он Маринке руку чуть не сломал. Он же маньяк.
Присев на подоконник, я смотрю на улицу. На спортивной площадке, за ржавой решеткой, шляются местные гопники. Парень выкручивает руку девчонке, та со смехом отмахивается. Все как обычно.
— Нужно будет заказать билеты, — говорю я. — Я займусь.
Таня подходит ближе. Проводит длинными пальцами по моей щеке — чисто выбритой:
— Знаешь, Тёмсон… я почему-то боялась, что ты не согласишься.
Я пожимаю плечами.
— Я думала, ты ее больше не любишь, — произносит наконец Таня.
Не знаю. Я до сих пор не знаю, смогу ли я любить кого-нибудь больше.
Во дворе ситуация изменилась. Гопники уселись на лавочку и принялись пить пиво. Девочка что-то говорит мальчику на ухо, тот смеется. Я вспоминаю — когда-то давно, одним жарким вечером в моей машине, мы так же сидели и обнимались.
Мгновение спустя к нашей машине подкатила милицейская «семерка» с синими мигалками, и с тех самых пор все пошло вкривь и вкось, — но тогда она сказала мне:
«Я хочу, чтобы у меня были дети… и чтобы они были похожи на тебя».
Вот что сказала мне Маринка.
Двое на лавочке замерли в долгом поцелуе. Третий, отвернувшись, глотает пиво из бутылки. И не видит, как прямо под нашими окнами, поскрипывая рессорами, движется серый милицейский УАЗ-«буханка». У ворот спортплощадки он притормаживает.
— Надо спешить, — говорю я ровно. — И знаешь, что я еще думаю?
Танька смотрит на меня.
— Наш Жако все знал, — говорю я. — Он не хотел оставаться один. И поэтому заранее умер.
— Шикарно, — отвечает Танька.
* * *
Здесь такие узкие дороги. Такие узкие, что каждая мелкая машинка, вылетающая из-за поворота, поначалу кажется летящей по встречке. Главное — не смотреть на солнце. Запросто можно ослепнуть.
Справа — длинный каменный забор, поросший плющом. Слева — обрыв до самого синего моря.
Серенький прокатный «сеат» подскакивает на выбоинах, как козленок. Козы — белые, мохнатые — здесь пасутся на пустырях, вроде как ничьи. Местные жители отдыхают в тенистых двориках, в ступенчатых домишках, что лепятся по горным склонам. У них — сиеста.
Ехать нужно километров сорок, сказали нам в «ависе». Навигатор тормозит. Я ничего не понимаю в этой идиотской испанской карте. Я никогда не был на Коста Брава.
Из-за поворота выкатывается «Мерседес»-кабриолет. За рулем — охреневшая блондинка. Ее сносит к обочине, она кое-как выправляется. Запоздало сигналит.
Ах, вот оно что. Просто это мы едем по осевой. Водитель зазевался. Ну, извините.
— Может, я поведу? — сердито спрашивает Таня.
Вот старинный забор уползает в сторону и незаметно заканчивается. Теперь вдоль дороги тянутся виллы, огороженные с рублевским пафосом; тут живут наши, тут лучше не тормозить, об этом меня тоже предупреждали. Через пять километров нужно будет свернуть, взобраться на гору и проехать еще столько же, если у бедного «сеата» не перегреется моторчик.
Там — госпиталь.
Нам довольно долго приходится объяснять, кто мы. Спасибо доктору Литваку: когда-то он помог мне получить удостоверение международного образца. Испанцы недоверчивы, но корректны. Мы общаемся на сомнительном английском, они между собой — тоже (из вежливости). Может быть, поэтому я чувствую себя героем медицинского телесериала. Доктор Хаус меня всегда смешил. А вот Таньке нравился.
Наконец формальности улажены. Нам можно пройти в блок.
Мы — в голубых халатах. С бейджиками, чтобы встречные не пугались. Вот странно: моя фамилия что-то означает для этих испанцев. Что-то занятное. Они улыбаются нам, а вот мне совсем не смешно. В лифте я чувствую приступ клаустрофобии.
Стеклянные двери раскрываются перед нами. Здесь ослепительно чисто. Краем глаза я разглядываю фотографии на стенах — это зверюшки и цветочки. Сквозь жалюзи солнце пробивает коридор насквозь. Моя тревога становится невыносимой.
— You can talk to her, but she's really tired, — предупреждает доктор-испанец. — When I speak, she doesn't reply.
— Я войду первой, — говорит Таня. Доктор соглашается. Он — молодой, смуглый, жизнерадостный.
Долгих две или три секунды Маринка глядит на нас недоверчиво. Потом кидается на грудь Тане, и она гладит ее по стриженой челке. У нее такой красивый загар, замечаю я. Даже волосы выгорели. И еще у нее светлый пушок на руках, такой трогательный. Вот только обширный кровоподтек синеет на предплечье. Она обнимает Таньку за шею и заливается слезами.
