— О таком мы не говорим.
— Но говорим же мы о моей маме, так почему про него нельзя?
— Зачем бередить рану? — вздохнула Маджи. — Прошлого не исправить, как бы нам ни хотелось.
— Но куда делась айя!
— ХВАТИТ! — заорала Маджи, вскочив с кровати, так что бутылка с грохотом повалилась на пол. — Не упоминай о ней при мне! Никогда! Ясно? Я сносила всю эту чушь о привидениях. Я даже привезла тебя сюда, но не потерплю, чтобы мой слух и мое жилище оскверняли упоминаниями о ней.
— Но я же видела…
— ТЕБЕ ЯСНО?
Слегка покачиваясь, Маджи побрела к двери, а затем остановилась и обернулась. В глазах у нее стояли слезы.
— Больше никогда не говори об этом, — сказала она. — Для меня важнее всего ты. Только ты. Неужели не понимаешь?
Мизинчик потупилась.
— Прости, — прошептала она. — Я больше не буду.
С большой неохотой Маджи ушла от Мизинчика в ночную тьму. Перед глазами у нее стояла другая внучка. Спустя столько лет боль в груди не прошла, там еще оставалась одна слабая, пугливая точка. Чернильная клякса, давным-давно пометившая ей сердце, за последние четыре дня угрожающе растеклась.
Маджи вспомнила, как ехала к ветреному океану вместе с Джагиндером, жрецом Пандит-джи и Савитой, сжимавшей мертвое тельце.
«Древние Веды[136]гласят, — пояснил Пандит-джи, — что душа младенца еще не обрела мирских привязанностей, которые необходимо сжигать на погребальном костре».
Поэтому они направились не в крематорий на склоне Малабарского холма, где ранее предали огню тело мужа самой Маджи, а к индуистским кладбищам на берегу Аравийского моря.
Встав тесным кружком у кладбища, они прочитали древнюю шлоку[137]: «Рам Нам Сатья Хай, Сатья Бол Гутъя Хай» — имя бога Рамы[138]есть истина, истина есть спасение.
Заключив младенца в треугольник из своих рук, они бережно положили ему на глаза бархатистые цветы календулы и шепотом с ним попрощались.
Муссоны и магия
Повар Кандж уверовал в Бога, когда готовил вечером чавал[139]. Жареные пакоры со шпинатом и луком плавали в шафрановом море нутовой муки, простокваши и подрумяненного аджваина[140]. От этого любимого семейного блюда мрачное лицо Канджа обычно слегка светлело. Но сегодня он лишь сильнее нахмурился и надул губы, словно случайно их обжег. Повар заглянул в кастрюлю и выругался. Карри получалось чересчур водянистое и, сколько бы он его ни нагревал, не густело. Даже досыпанная мука не помогла. Скоро обед, и у Канджа не оставалось выбора. Он был не шибко верующий, но в ту минуту все же помолился о чуде.
«Добавлю кучу сахара в завтрашнюю халву для пуджи, — поклялся он богам, разливая водянистое карри черпаком по стальным тарелкам. — Ладно, не хотите загустить карри, не надо. Но пусть они хотя бы не заметят, на?» — умолял он про себя, медленно ставя тарелку под нос Джа-гиндеру.
Джагиндер на миг удивленно и недовольно поднял брови.
Но тут над бунгало прорвало муссонную тучу.
Туфан и Дхир выскочили в аллею и встали, раскинув руки. Пижамы вскоре промокли насквозь, пухлый живот Дхира облепило тканью, а на боку Туфана проступила целая армия марширующих родинок.
— Джантар Мантар, каам карантар, чху, чху, чху![141]— затараторили близнецы заклинание, будто волшебники, что своими чарами прогнали солнце, жару и пот.
Джагиндер выбежал на веранду и выставил толстый палец под ливень.
— Не вздумайте войти в дом мокрые, а не то я каждому отвешу по паре крепких чант![142]— пригрозил он, чтобы скрыть внезапную зависть к беспечному восторгу сыновей. Когда-то и он так же протягивал руки к небу, думая, что ему принадлежит весь мир.
Земля и небо сцепились в свирепых любовных объятиях. Ветер стонал и хлестал, гремел ставнями, задувал в открытую дверь, кружил листья и мусор посреди аллеи в бешеном вальсе. Савита взглянула на Джагиндера — ее грудь непривычно затрепетала, а щеки слегка порозовели. Неужели ей снова захотелось этого мужчину — того, что сейчас строго расхаживает по веранде, отдает приказания и сыплет угрозами? Смущенная скорее этой мыслью, нежели своим внезапным возбуждением, Савита незаметно встала и бросилась к себе в комнату.
Нимиш тоже разгорячился. Раньше ему недоставало смелости, но теперь он наконец-то собрался с духом. Разумеется, дожди неизбежно привнесли в город романтику. Закрытое окно Милочки Лавате, за которым порой виднелся неяркий свет, манило неодолимо, словно взгляд возлюбленной. Нимиш поправил очки, быстро пробормотал «спокойной ночи» над прибранным столом и поспешил в свою комнату.
— Гулу, «амбассадор»! — Голос Джагиндера донесся сквозь громыхание небес и барабанную дробь капель о кровлю.
— Сэр? — Гулу вышел под зонтом, который испуганно отшатнулся и затрясся на проволочном каркасе.
— «Амбассадор», — повторил Джагиндер, подгоняемый жаждой деятельности. — Не волнуйся, я сам поведу.
— Папа, ты куда? — пропищал Туфан, ослепленный фарами.
— Молиться, — кратко ответил Джагиндер, плюхнулся на переднее сиденье и газанул.
Гулу отпер зеленые ворота и неохотно распахнул их. Он с тоской посмотрел вслед «амбассадору», с трудом пробиравшемуся по затопленной улице, словно попрощался с дочерью перед брачной ночью.
Кандж и Парвати куда-то пропали: позабыв о домашних обязанностях, они незаметно исчезли в соблазнительной муссонной темноте. Осталась лишь Кунтал с мокрыми полотенцами в руках. Нимиш улизнул через черный ход — ливень придал ему храбрости, а пасмурное небо укрыло от чужого любопытства. Робко, с волнением в груди пробрался он к стене, отделявшей их бунгало от дома Лавате. В ушах шумел дождь, в ногах пульсировала кровь, а сердце сжималось в отчаянии.
