У обугленных останков цыганского табора сворачиваю с шоссе в сторону Лидса, черные остовы выгоревших фургонов — снова кости — стоят в языческом кругу над своими мертвецами.
Взгляд в зеркало — зеленый «ровер» поехал на север.
Паркую «виву» под вокзальными арками, две черные вороны едят из черных мусорных мешков, раскидывая выброшенное мясо; их вопли эхом отзываются из темноты. Эра чумы.
Через десять минут я сидел за своим рабочим столом.
Я набрал номер справочной, потом Джеймса Ашворта, потом Би-Джея. Никого. Все бегают по магазинам, покупают рождественские подарки.
— Ты ужасно выглядишь. — Стефани с папками в руках, жирная, как еж твою мать.
— Я в порядке.
Стефани стояла передо мной и ждала.
Я уставился на единственную рождественскую открытку на моем столе, пытаясь отделаться от видения Джека Уайтхеда, трахающего ее в задницу, чувствуя, что у меня самого начинает вставать.
— Я вчера вечером разговаривала с Кэтрин.
— Ну и?
— Тебе что, совсем плевать, мать твою? — Она уже разозлилась.
Как, впрочем, и я.
— Не твоего ума дело — плевать мне или нет.
Она не шевелилась, просто стояла, переступая с ноги на ногу, глаза ее наполнялись слезами.
Мне стало неловко, и я сказал:
— Извини, Стеф.
— Ты — свинья. Грубая свинья.
— Прости. Как она?
Она кивала своим жирным лицом, соглашаясь со своими собственными жирными мыслями.
— Это ведь уже не в первый раз?
— Что сказала Кэтрин?
— Уже ведь были и другие, да?
Другие, всегда эти чертовы другие.
— Я тебя знаю, Эдди Данфорд, — продолжала она, наклонившись через стол. Руки у нее были как ляжки. — Я тебя знаю.
— Заткнись, — тихо сказал я.
— Сколько их было, других, а?
— Не суй свой говняный нос не в свой вопрос, ты, жирная сука.
Волна аплодисментов и одобрительных возгласов прокатилась по офису, кулаки застучали по столам, каблуки затопали.
Я уставился на рождественскую открытку от Кэтрин.
— Ты — свинья, — бросила она.
Я оторвал взгляд от открытки, но ее уже не было — она рыдала за дверью.
С другого конца офиса Джордж Гривз и Гэз отдали мне честь, подняв вверх свои сигареты и большие пальцы.
Я тоже поднял палец. На моих костяшках выступила свежая кровь.
Пять часов.
— Мне все еще нужно поговорить со вторым, с Джеймсом Ашвортом. Именно он и нашел тело.
Хадден оторвался от стопки рождественских открыток. Одну большую открытку он переложил в самый низ стопки и сказал:
— Все это как-то слабовато.
— С ней случился припадок, к черту.
— А ты не попытался взять прямую речь у полицейских?
— Нет.
— А может, и надо было, — вздохнул он, продолжая просматривать открытки.
Я устал так сильно, что не хотел спать, был так голоден, что не мог есть, в комнате стояла запредельная жара, и все это было слишком реально.
Хадден перевел взгляд с открыток на меня.
— Есть сегодня что-нибудь новое? — спросил я, мой рот внезапно наполнился желчной слюной.
— Ничего, что могло бы пойти в печать. Джек уехал на одно из своих…
Я сглотнул:
— Одно из своих?
— Он не торопится раскрывать свои карты, скажем так.
— Уверен, что он поступает как лучше.
Хадден вернул мой черновик. Я открыл папку на колене, убрал одну статью, достал другую.
— Вот еще кое-что.
Хадден взял у меня листок и поправил очки на переносице. Я уставился в окно за его спиной, на отражение желтого офисного света на поверхности мокрого ночного Лидса.
— Изуродованные лебеди, значит?
— Я уверен, вам известно о всплеске издевательств над животными.
Хадден вздохнул, щеки его покраснели.
— Я не дурак. Джек показывал мне отчет о вскрытии.
Из другого конца здания доносился чей-то смех.
— Извините, — сказал я.
Хадден снял очки и потер переносицу.
— Ты слишком стараешься.
— Извините, — снова сказал я.
— Ты как Барри. Он тоже был такой, вечно…
— Я не собирался упоминать о вскрытии или о Клер.
Хадден встал, начал ходить из угла в угол.
— Нельзя написать что-то и выдавать за правду только потому, что тебе это кажется правдой.
— Я так никогда не делаю.
— Я не знаю. — Он обращался к ночи. — Ты как будто обстреливаешь весь лес просто наобум, а вдруг там есть какая-нибудь дичь, которую стоит подстрелить.
— Мне жаль, что вы так думаете, — сказал я.
— Знаешь, есть много способов снять с кошки шкуру.
— Знаю.
Хадден повернулся.
— Арнольд Фаулер работал у нас много лет.
— Я знаю.
— Не стоит ходить к нему и пугать бедного старикана кошмарными историями.
— Я и не собирался.
Хадден снова сел и громко вздохнул.
— Набери несколько цитат. Придай статье отеческий тон и вообще не упоминай этого проклятого дела Клер Кемплей.
Я встал, комната вдруг потемнела, потом снова стало светло.
— Спасибо.
— Напечатаем в четверг. Издевательство над животными — просто и без затей.
— Разумеется. — Я открыл дверь в поисках воздуха, поддержки и выхода.
— В духе статей о пит-пони в рудниках.
Я побежал в сортир, кишки стояли у меня в глотке.
— Алло, Кэтрин дома?
— Нет.
В офисе было тихо, и я почти закончил с работой.
— А вы не знаете, когда она вернется?
— Нет.
Я рисовал крылья и розы на промокашке. Я положил ручку.
— А вы не могли бы ей передать, что Эдвард звонил?
На другом конце бросили трубку.
Сверху, над началом статьи, я нацарапал ручкой: «Медиум и послание», потом добавил знак вопроса и закурил.
После нескольких затяжек я вырвал из блокнота страницу, затушил сигарету и составил два списка. Внизу страницы я написал «Доусон» и подчеркнул.
