— Тебе во сколько сменяться?
— В девять.
— Мне тоже. По последней.
Брякнула «моторола». Как-то вяло. Наверное, тоже выдохлась за ночь.
— Да.
Короткое пиканье. Села батарея.
— Можно я от тебя позвоню?
— Да какие проблемы!
Это могли быть Лютиков или Гималаев. Он набрал Игоря.
— Ты звонил?
— Я.
Он так давно знал Гималаева, что от интонации, с которой был произнесен этот единственный звук, уже сладко засвербило сердце.
— Ну чего?
— Алексеич, мы же лучше всех?
— Поплыл?
— Пишет.
— Ты — лучше всех!
— А Стае? Это его заслуга.
— Расскажи!
Максаков схватил свой стаканчик, чокнулся с хозяином кабинета и выпил.
— «Глухаря» подняли! — пояснил он ему, зажав трубку.
Тот понимающе кивнул и поднял большой палец.
— Ну?
— Стасу все надоело, и он позвонил в этот клуб на Петроградской, чтобы узнать точное время начала концерта. Оказалось, что концерта не было. Клуб закрыт со вчерашнего дня из-за аварии в отопительной системе. Мы прижали чуть-чуть, и готово. Все, как я и говорил. Может даже показать, где нож выкинул.
— Чистый разбой?
— Не совсем. — Голос Игоря вдруг утратил мажорные нотки. — Я бы сказал, политическое убийство. Или идеологическое.
— В смысле?
Хозяин кабинета, заскучав, снова налил коньяку.
— Ляпидевский стажировался в одной команде. Я так понял, у «чебоксарских». Одного ихнего поломали призадержании. Помнишь групповое изнасилование официантки на «поплавке»?
— Конечно. Она повесилась.
— Да. Один из участников — кореш нашего урода. Он в тюрьме кони двинул. Ляпидевский рассказал Одинцову и фото показал. Помнишь, в бумажнике?
— Ну.
— А тот сказал, что собаке — собачья смерть и всех бандитов расстреливать надо. У нашего планка рухнула, и он его убил.
— А шмотки?
— Это уже потом: вещи, поджог.
Максаков помолчал немного. Домашний мальчик Юра Одинцов очень хотел в армию. Туда он не попал, но свой последний бой принял.
— Вещи-то где?
— Какому-то черному на «Ладожской» продал.
Хозяин, не дожидаясь Максакова, выпил и начал шарить по карманам в поисках сигарет. Максаков протянул ему свою пачку.
— Миша!
— Да?
— Надо за Французом ехать.
— Я съезжу. Вы там клиента обхаживайте.
— Спать уложили. Пусть отдохнет перед допросом.
— Молодцы.
Гималаев рассмеялся:
— Это еще не все.
— Не пугай. Он что, еще что-нибудь берет по району?
— Лучше. Ты в ЛОМе?
— Да.
— Там факс есть?
Максаков посмотрел на коллегу:
— Брат, где у вас факс?
— Вот. — Тот кивнул на стол рядом. — Сто шестьдесят четыре, ноль три, ноль один. На дежурном приеме.
Максаков повторил в трубку.
— Жди, — сказал Гималаев и повесил трубку.
— Извини, брат, мокруху подняли. Сам понимаешь. — Максаков разлил остатки коньяка. — Ну, за успех нашего безнадежного дела.
Факс защелкал и запиликал.
— Мокруха — дело серьезное. — Хозяин выпил и бросил стаканчик в урну. — У нас тоже была года полтора назад.
Снег стал гуще. Совсем посветлело. Факс щелкнул последний раз и кром-санул край листа. Максаков взял бумагу. Телетайп в главк из Петрозаводска. «16.12.00. в 9.20 при проверке документов сотрудниками милиции в вагоне-ресторане поезда Санкт-Петербург-Петрозаводск взорвал себя при помощи СВУ неизвестный мужчина, который опознан как Сиплый Лев Александрович… обнаружен пистолет ИЖ… находился в федеральном розыске… милиционер получил касательное ранение…»
Максаков достал сигарету, закурил и беззвучно рассмеялся. Сиплый уже двадцать минут был мертв, когда он заступил на свое дежурство.
— Что? Уже наградной лист? — Хозяин кабинета кивнул на документ.
— Вроде того, старый, вроде того, — улыбнулся Максаков. — Дай еще раз позвоню, и выпускай моего пленного бойца.
Утренний свет, просочившись в кабинет, отсвечивал от полированной поверхности стола.
27
В Купчино Максаков ориентировался плохо. Притихший под снегопадом спальный район встретил его сонной субботней тишиной. Машина постоянно кашляла. Высадив Шароградского у его дома, он заправился, но, видимо, бензин оказался неудачным. Стало совсем скользко и серовато-светло. Голова кружилась от коньяка и усталости. Тянуло в сон. На дом Француза он выкатился по наитию. Зрительно помнил, как отвозил его домой. Дверь открыла заспанная сердитая брюнетка в коротком халате.
— Господи! Когда уже покой будет!
Володька дожевывал бутерброд.
— Суки вы! — сообщил он. — Я после твоего звонка проклял себя, что стал следователем. Одна мечта — выспаться. И та из-за вас несбыточная. Но ты, я смотрю, совсем мертвый.
— Не совсем, но почти.
Глаза у Максакова закрывались, и он стоял, прислонившись к дверному косяку.
— Где у тебя можно позвонить?
— Прямо перед тобой.
Он никак не мог попасть пальцем в отверстия диска. Володька надевал куртку. Что-то недовольно ворчала из спальни его пассия.
— Вениаминыч, это я. Кто меня меняет? Он уже пришел? Дай трубку. Леня, я опоздаю на сдачу. Следователя везу. Ну и пусть орет. Главное, я тебя предупредил. И скажи Грачу, что мы постарались. Он поймет. Да.
Володька сунул ему в руку яблоко. Максаков надкусил и опустил в карман.
— Не лезет. Позже.
Французов взял телефон.
— Позвоню в квартиру Одинцовых. Надо сразу уличную проводить.
Максаков кивнул. Он жил как бы в двух измерениях. Слышал и понимал, но не мог открыть глаза и говорить.
— Елена Игоревна? Это следователь Французов. Мы задержали убийцу вашего сына.
Пауза. Володька положил трубку.
— Пошли.
Во дворе Максаков набрал в ладони снега и растер лицо. Это помогло. Он постоял на сыром ветру. Окружающие предметы стали обретать четкие контуры.
Француз приобнял его за плечи.
— Ты как?
— Нормально.