себе силы, чтобы бесстрашно взглянуть в глаза англичанину, которые буквально вливали в него магическую силу и непоколебимое мужество.
– Пока я жив, этому не бывать! – твердо заявил депутат.
– Тереза будет осуждена завтра же, – спокойно продолжил незнакомец. – Затем – гильотина…
– Никогда!
– Это неизбежно! Если только…
– Что, если только?..
– Альтернатива проста – Тереза Кабаррюс или Робеспьер с его шайкой! И что бы это могло быть?
– Клянусь небесами! – с решительностью воскликнул Тальен, но не успел продолжить. Незнакомец, сопровождаемый другом, уже вышел, неся на руках печальную ношу.
Несколько мгновений спустя Тальен тоже решительно вышел из квартиры и тщательно закрыл за собой дверь.
Глава XXXIII. Катастрофа
Сорок имен! Сорок имен значилось в списке, извлеченном из кармана Робеспьера!
Сорок имен! Каждое из которых принадлежало явному противнику робеспьеровского плана диктатуры. Среди них были Тальен, Барер, Вадье, Камбон и многие другие, обладающие властью члены конвента – и в то же время враги, которых необходимо уничтожить!
Вывод был однозначен, и паника охватила всех. Этой ночью с седьмого на восьмое термидора, или двадцать шестого июля по старому календарю, все говорили о побеге, о добровольной сдаче, о надежде на помилование – о чем угодно, только не о дружбе, не о товариществе, не о человечности! О чем угодно, только не о сопротивлении тирану! Дрожали и говорили, говорили и дрожали.
И никто нигде не мог отыскать Тальена, единственную надежду, их вождя. Все знали, что накануне была неожиданно арестована его невеста, красавица Кабаррюс. После чего исчез и он сам, оставив всех в полной растерянности.
Таким образом, Робеспьер неминуемо должен был стать диктатором Франции. И он станет им! Сам он не говорил об этом, об этом кричали с крыш его друзья, добавляя, что те, кто вздумает сопротивляться его приказам, – предатели революции, и смерть должна оказаться их уделом.
Представьте себе такую картину! Хаос! Суматоха! Вихрь, вобравший в себя все самое страшное и неистовое, дерзкое и жестокое. Люди швыряют жизни, как горсть песка! Разыгрывают их, словно паяцы, за карточным столом! И вдруг приходят в смятение от того, что ставкой становятся их собственные жизни, которые, оказывается, стоят ужасно дорого!
И вот, поприветствовав своего диктатора, все они сбились в кучу, ожидая момента, в который их кротость принесет им наивысший успех. И Робеспьер взошел на трибуну. Пробил час. Поначалу речь его походила на монотонную бесконечную фразу, суть которой сводилась лишь к тому, что он является истинным и бескорыстным патриотом. К концу этой изысканной тирады он от собственного красноречия пришел в невероятное возбуждение; голос его стал резким, как крик совы по ночам, а в словах все отчетливее маячил призрак смерти. Обвинения все более и более проявлялись сквозь первоначальный туман, и вот уже посыпались открытыми, отчетливыми ударами.
Каждый, кто уклонится от гильотины, – предатель! Враг народа! Обворовывающий гильотину, лишающий ее законной добычи, – предает свой народ! Робеспьер же всегда останется честным и неподкупным! Измена же может быть уничтожена лишь при помощи гильотины! Поэтому новая власть будет неизменно опираться на гильотину! Смерть предателям!
Семь сотен лиц побледнели от ужаса и покрылись холодным потом. В этом списке оказалось лишь сорок имен, но могут появиться и другие списки!
А Робеспьер все продолжал. Его слова сыпались на склоненные головы несчастных слушателей, словно камни Божьего гнева. Его конфиденты вторили ему, в диком энтузиазме вскакивая со своих мест и аплодируя.
Вот вскочил один из самых преданнейших рабов тирана и высказал мнение, что эту великую речь нужно немедленно напечатать и донести до каждого города, до каждой деревни Франции, как истинный памятник высочайшего патриотизма величайшего из граждан. И на какое-то мгновение показалось, что шквал оваций встретит это восторженное предложение, после чего триумф Робеспьера поднимется на окончательно недосягаемую высоту. Но вдруг произошло какое-то замешательство, шум стих. Непонятно каким образом восторженные рукоплескания неожиданно растворились в удушливой тишине, в которой вдруг прозвучал спокойный голос Тальена.
Депутат для начала предложил подождать с опубликованием патриотической речи, затем спросил:
– И вообще, как теперь обстоят дела в конвенте со свободой мнений?
По залу пронесся легкий шум, свидетельствующий о мимолетном колебании. Но вопрос был поставлен, и решение принято – речь Робеспьера не будет опубликована.
Неприступный диктатор сунул в карман листки с речью; вступать в спор было выше его достоинства. Он, властелин Франции, не собирался опускаться до жалкой перебранки со своими врагами. Он отвернулся и спокойно вышел из зала; за ним последовали друзья.
Этот надменный и молчаливый уход, грозящий жестокой расплатой, вполне соответствовал манере его поведения нескольких последних лет. Но он все еще оставался избранником народа, и толпы людей, собиравшиеся на парижских улицах, горели страшным желанием отомстить за оскорбление своего любимца этой стае затаившихся волков.
Обстановка все более начинала обостряться. Наутро девятого термидора зал конвента опять был переполнен, но на этот раз друзьями Тальена, бледного от неукротимой решимости, всеми силами старающегося скрыть свое нарастающее беспокойство за судьбу возлюбленной.
Предыдущей ночью на улице чья-то невидимая рука положила ему в карман листок бумаги. Это было письмо, начертанное кровью Терезы. Тальен так никогда и не узнал, каким образом попало оно к нему, но эти несколько трепещущих и в то же время холодных слов пронзили его сердце.
«Комиссар полиции только что покинул меня. Он зашел сообщить, что завтра я предстану перед трибуналом. Это означает – гильотину! Для меня, которая всегда считала вас настоящим мужчиной!..»
Первым взошел на трибуну Сен-Жюст; Робеспьер встал неподалеку. Остаток вчерашнего дня и вечер диктатор провел в Якобинском клубе, где каждое его слово встречали оглушительной бурей аплодисментов, и ярость против врагов разгоралась все с большей силой. Тут же поднялся Тальен. И голос его, обычно спокойный и тихий, на этот раз разнесся мощным крещендо.
– Граждане! – воскликнул он. – Требую правды! Давайте сорвем маски, за которыми прячутся истинные предатели и заговорщики!
– Правды! Требуем правды! Правды! – эхом повторили не сорок, но тысяча голосов.
И этот неожиданный поворот готов был уподобиться искре, неизвестно откуда вдруг попадающей иногда в пороховой погреб. Робеспьер почувствовал это сразу. Он рванулся к трибуне, но Тальен преградил ему путь, бесцеремонно оттолкнув его локтем, и обратился к народу с таким громким возгласом, который было слышно далеко за пределами зала заседаний.
– Граждане! – прогремел он. – Я только что предложил вам сорвать драпировки! Отлично! Они уже сорваны! Все маски прочь! И если вы до сих пор не решаетесь скинуть тирана, то это за вас сделаю я!
После этих слов он неожиданно выхватил из-под сюртука кинжал и демонстративно занес его над головой.
– Я всажу ему этот кинжал прямо в сердце, если у вас не хватит мужества расправиться с ним!
Эти решительные слова и блеск кинжала достигли цели – взрыв произошел. Уже через несколько мгновений те
