едва успевшая напитаться живительными надеждами, вновь повергалась в бездну отчаяния.
Монотонные шаги охранников в коридоре отдавались в ее висках гулким, безжалостным молотом:
«Что делать? Боже! Что же делать!
Где теперь Перси?
Как до него добраться… Боже мой! Боже мой, просвети меня!»
Единственное, чего она в действительности начинала бояться, что потеряет рассудок в конце концов, что отчасти уже случилось. Сколько прошло? Часы, дни… годы… А она ничего не слышит, лишь размеренные шаги стражи да надтреснутый добрый голос старенького аббата, бормочущего молитвы или пытающегося утешить ее; и ничего не видит, кроме грубой деревянной тюремной двери, выкрашенной унылой серой краской, с большим старинным запором и заржавевшими от вековой сырости огромными петлями. Она смотрела не отрываясь на эту дверь до тех пор, пока глаза ее не начинало резать от обжигающей невыносимой боли. И, чувствуя, что не может больше смотреть, она в то же время боялась вдруг пропустить момент, когда отодвинутся запоры и унылая серая дверь податливо заскрипит на своих заржавевших петлях.
О, разве это не первые признаки сумасшествия?
И все-таки ради Перси, ради того, что она нужна ему, ради того, что ему потребуется ее мужество и присутствие духа, она изо всех своих сил старалась не потерять контроль над собой. Но как это было трудно, ужасно трудно! Особенно когда вечер своей густеющей тенью наполнял комнату страшными злыми призраками. А когда всходила луна, ее серебряный луч, пробиваясь сквозь крошечное окно и падая на серую дверь, делал ее таинственно-радужной, похожей на вход в жилище духов.
И в тот момент, когда она совершенно явственно услышала звук открываемых запоров, Маргарита подумала, что это просто галлюцинации. Аббат Фуке спокойно сидел в дальнем темном углу и продолжал перебирать четки. Его чистая философия и невозмутимое спокойствие ничуть не могли быть потревожены открыванием двери, прибытием каких угодно, плохих или хороших, известий.
Комната казалась мрачной, странно похожей на пещеру с глубокими тенями повсюду и волшебным лунным лучом, попадавшим на дверь.
Маргарита вздрогнула, ощутив одно из тех необъяснимых недобрых предчувствий, которые столь часто рождаются у пылких людей с возбужденными нервами.
Дверь отворилась с протяжным тягучим скрипом. В темноту ворвался свет маленькой масляной лампы, и донеслась какая-то отрывистая команда. Маргарита смутно догадывалась, по мелькавшему блеску оружия и еще чему-то, напоминавшему трехцветные кокарды, что это солдаты. Один из них держал в вытянутой руке лампу, другой вошел в комнату. Он повернулся к Маргарите и, совершенно игнорируя присутствие старого священника, обратился к ней.
– Вас желает видеть гражданин губернатор, – грубо сказал он. – Вставайте и следуйте за мной.
– Куда мне идти? – спросила она.
– Туда, куда вас поведут. И хватить болтать. Гражданин губернатор не любит ждать.
Он отдал какое-то приказание, и два солдата оказались по обе стороны Маргариты, которая, уже зная, что всякое сопротивление бесполезно, сразу же встала и приготовилась идти.
Аббат попытался было протестовать, направился к Маргарите, но его тотчас же бесцеремонно оттолкнули.
– Эй ты, поп, не лезь не в свое дело, – чертыхаясь, сказал один из пришедших. – Вперед, живо, – добавил он, обращаясь к солдатам. – А ты, гражданка, веди себя поспокойней и оставь все свои штучки, не то мы будем вынуждены заткнуть тебе рот и надеть кандалы.
Но Маргарита и не думала сопротивляться. Она настолько устала, что ей теперь было все равно, что с ней собираются делать и куда вести. Она двигалась будто во сне, с легкой надеждой, что, быть может, ее ведут на казнь. Скорые расправы были в обычае того времени, ей это было известно. Она даже облегченно вздохнула от возможности столь легко разрешить все проблемы, измотавшие ее за последние дни.
Идя по коридору, она постоянно спотыкалась, поскольку все та же маленькая лампа, которую один из солдат держал высоко над головой, едва освещала путь.
Они спустились по узким каменным ступеням и достигли тяжелой дубовой двери.
Здесь раздалась команда «стой». Начальник маленькой экспедиции уверенно толкнул дверь и вошел внутрь. Перед Маргаритой мелькнула на мгновение едва освещенная, как и ее камера, комната. Где-то слева, по всей видимости, было окно; она не могла его видеть, но догадалась об этом по тому призрачно-радужному свету, который так подходил теперь к ее полубредовому состоянию. В центре комнаты она успела увидеть стол с парой свечей, мерцающих от незримого тока воздуха из окна, и пару стульев.
Все эти незначительные детали врезались в память Маргариты на непродолжительное мгновение, пока она стояла здесь и терпеливо ждала приказа следовать дальше. Стол, стулья, невидимое окно – самые обыкновенные в сущности вещи – приобрели в ее воспаленном воображении какую-то сильно преувеличенную важность. Она поймала себя на том, что в этом мимолетном видении пытается мысленно сосчитать количество досок, покрывавших пол, и следит за дымком, вьющимся от сальных свечей к потолку.
По прошествии нескольких минут томительного ожидания, показавшегося Маргарите бесконечным, изнутри донеслась отрывистая команда, и один из солдат грубо втолкнул ее в комнату. Прохладный воздух позднего сентябрьского вечера мягко дохнул в ее воспаленное лицо. Она огляделась и увидела наконец сидящего за столом между сальных свечей человека, склонившегося над кипой бумаг и прикрывшего ладонью лицо, вероятно от слишком бьющего в глаза света.
При ее появлении он поднял голову, и мерцающее пламя свечей таинственно заиграло на его маленькой фигурке, высветив острое личико хорька, бросая отсветы на глубоко посаженные глаза и на узкий жестокий рот.
Это был Шовелен.
Маргарита машинально схватилась за пододвинутый солдатом стул, на который ей было жестко приказано сесть. Казалось, она потеряла всякую способность двигаться, даже несмотря на то, что все чувства в ней резко всколыхнулись при виде человека, который последнее время стремился ей причинить такое зло, какое только одно человеческое существо способно пожелать другому. Но бедная пленница пыталась собрать всю свою волю, все свои силы и возможности, лишь бы не уступить, не дать ему ни на малейшее мгновение заметить ее испуг.
Она заставила глаза свои смотреть прямо и открыто, губы не дрожать, а сердце – унять тревожную дрожь. Она почувствовала, что его острые проницательные глазки уставились на нее, однако скорее с любопытством, чем с ненавистью или удовлетворением.
Когда Маргарита наконец села, он вышел из-за стола и направился к ней, но едва оказался рядом, она инстинктивно отшатнулась. Ее движение было почти незаметным, невольным порывом, ибо она никак не хотела выдать свои эмоции до тех пор, пока не услышит, чего от нее хотят.
Однако Шовелен заметил ее движение, как, впрочем, и напряжение, возникшее в ней от этой встречи. Можно было подумать, что встреча ему приятна, судя по ироничной улыбке, мерцавшей на его довольном лице. Сочтя, по-видимому, что его цель достигнута, он вновь вернулся и занял свое место
