кость. Кости. Во множественном числе.
Он знает, что я держал ее рядом из соображений удобства, и, хотя он ее не одобрял, ему, как никому другому, хорошо известен этот образ. Камуфляж.
Но он и понятия не имеет, из-за чего я к нему прибегнул, и никогда не узнает, но он не мог не заметить его существования. Именно поэтому ему никогда не нравилось, как я перешел на рисование пейзажей. Он знает, что я делаю это в качестве части маскировки.
От него невозможно скрыться, что бы я ни делал. Это как проклятие.
Я выдохнул, уставившись на тонированную бутылку.
— Мне стало скучно.
— Значит, она не изменяла. Интересно, — его назойливые глаза прожигают дыру в боку моего лица, и я притворяюсь, что заинтересован тем, как Реми выставляет себя клоуном.
К счастью, Лэн отмазывается от меня простым «Ну, я рад, что тебе наконец-то стало скучно».
Не знаю, почему его так волнуют мои отношения с Кларой, или их отсутствие, но неважно.
Я опрокидываю в себя остатки бутылки и тянусь за второй. Может, лучше просто напиться сегодня.
Возможно, это заглушит неправильные мысли, пытающиеся прорваться в мой мозг.
Сегодня вечером я расстался со своей девушкой, с которой встречался два года — хотя мы и расставались время от времени, — но в мыслях у меня проносятся образы дикаря, опустошающего меня.
— Реми! Повтори вот это выражение, — Илай направляет свое пиво на кузена, возвращая меня в настоящее.
— Что вы имеете в виду, мой сеньор? — Реми говорит с драматическим средневековым акцентом. — Меня нельзя обвинить в измене, когда моя кровь десятилетиями орошала эти земли.
Я морщусь и скрываю это глотком пива. Учитывая мои сложные отношения с собственной кровью, меня тошнит при каждом упоминании о ней. Или, что еще хуже, когда я ее вижу.
— Отрубить ему голову! — кричит Лэн, похоже, слишком наслаждаясь театральной игрой.
— Мой дорогой, — Реми тянется к Крею и прячется за ним, говоря все тем же тоном. — Спаси меня от этих нецивилизованных варваров.
— Никто не спасет тебя от гильотины, — говорит Илай со злой ухмылкой.
— Эй, в средневековой Англии не было гильотины!
— Мы во времени Французской революции, mon ami — мой друг.
— Отпрыск! — Реми использует Крея как щит, пока Илай пытается обойти его. Лэн смеется от души, и я тоже.
Я вырос вместе с этими ребятами и их выходками, и я благодарен им за эти бездумные встречи и дерзкие подшучивания.
Они — моя семья, и я благодарен им не только за это.
В основном потому, что они предложили мне место, где я могу притвориться, что я — один из них.
Спустя полчаса мне нужно в уборную. Я покидаю шумную гостиную и направляюсь в гостевой туалет.
После того, как закончил, я мою руки и на секунду задерживаюсь на своем отражении в зеркале. Тошнота подкатывает к желудку, и я прерываю зрительный контакт, прежде чем разбить это зеркало вдребезги.
Вытерев руки, я поднимаю рубашку и смотрю на темно-фиолетовые засосы возле ключиц, плеч, груди, но в основном вокруг сосков.
Меня пробирает дрожь, и я провожу по ним пальцами, шипя от тени боли. Честно говоря, я никогда не думал, что у мужчин могут быть чувствительные соски или, что еще хуже, в моем случае, что меня возбуждает, когда Николай играет с ними.
Он не просто оставлял засосы. Он жестоко издевался над моей кожей, оставляя на ней злые следы от зубов.
Куда бы я ни прикоснулся, он там. Как постоянное напоминание о моей испорченной психике.
О том, как далеко я зашел и как глубоко потерял контроль над собой.
Мои товарищи по команде этого не заметили, потому что я принимал душ после того, как они выходили из раздевалки, притворяясь, что сначала должен кое-что сделать. Они отругали меня из-за засоса на шее, сказав, что у меня дикая девушка.
Они, очевидно, имели в виду Клару, но она и близко не дикая.
Тот, кто сводит меня с ума, — не кто иной, как мужчина.
Буйный, вечно без одежды, мужчина-гора, который смотрит на меня так, будто хочет разорвать на части.
Интересно, как я на него смотрю?
Мой взгляд останавливается на моих глазах в зеркале, и я стону, когда случайно касаюсь соска. Он все еще болит и ноет от его внимания, и сколько бы я ни пытался стереть это воспоминание, оно не проходит.
Я провожу пальцем по тугой вершине и снова сжимаю его, представляя, что это его зубы.
Мой член дергается, упираясь в брюки, и я прикусываю нижнюю губу.
Я пьян — или уже близок к этому. Это ничего не значит…
Он выглядел недовольным, когда я сбежал. Но почему? Он никак не мог ожидать, что я останусь там, пока все нас не заметят.
Мой телефон вибрирует, и я замираю, а затем спускаю рубашку, вытаскивая его.
Сердце застревает где-то в горле, когда я вижу его имя на экране блокировки.
Я должен игнорировать его.
Когда мы общаемся, ничего хорошего из этого не выходит.
Я точно проигнорирую его.
Мой большой палец колеблется над экраном, прежде чем я снимаю блокировку и открываю сообщение.
Николай: Добрый вечер, цветок лотоса. Подумал, что стоит начать сообщение именно так, раз уж ты любишь быть таким правильным.
Я сопротивляюсь желанию закатить глаза и жду следующего сообщения. Он всегда отправляет несколько штук подряд.
После той ночи в переулке он не только начал снова писать мне, но и возобновил пытки моего терпения каждое утро во время пробежки.
То, что раньше было священным занятием, теперь омрачается его бесконечными вопросами и постоянными попытками сблизиться со мной.
Я просматриваю его последние сообщения, стараясь не чувствовать нетерпения из-за точек, которые постоянно появляются и исчезают.
Его сообщения обычно многословны, и по какой-то причине он любит рассказывать мне истории о том, что происходит в особняке Язычников, как будто это меня касается.
Его сообщения могут быть слишком разрозненными. Например, вчера они были следующего содержания:
Николай: С нетерпением жду завтрашнего дня. Может быть, в этот раз я получу от тебя больше, чем пять предложений;)
К твоему сведению. Я так и буду представлять твои губы на своем члене, когда буду дрочить сегодня вечером.
Ты можешь делать то же самое, кстати.
Пожалуйста, сделай это. Я возбуждаюсь от одной мысли об этом.
Не могу не представлять, как ты задыхаешься моим членом.
Блять. Надо сменить тему, пока я не кончил в штаны.
Итак, Джереми проснулся сегодня и выбрал насилие. А мы
