гробу по булыжнику старой мостовой, и вечно пьяненький барабанщик невпопад ударял колотушкой, и уныло завывал маленький оркестр, и лишь скрипач, который частенько заходил в магазинчик тети Софы, ронял редкие мутные слезы, изрядно подогретые водкой.
Бабушка вела меня в цирк, и предвкушение представления с дрессированными животными и клоунами делало день праздничным. И вдруг – небольшая змея похоронной процессии и торжественно-фальшивые звуки маленького оркестра… Мы не знали, что тетя Софа умерла, тогда с телефонами было худо. Помнится, до ближайшей телефонной будки нужно было бежать минут пять – она была около почты…
Бабушка потянула меня за руку, в похоронную процессию. Она хотела хотя бы немного пройти за гробом, отдавая последнюю дань, прощаясь с тетей Софой навсегда. Но я расплакалась, раскричалась, затопала ногами и потребовала, чтобы мы немедленно ушли. Чтобы не опоздать в цирк. В цирке я пыталась обратить внимание бабушки на чудесных дрессированных собачек, на смешных клоунов, на акробатов – все тщетно. Она даже не смотрела на арену.
Потом меня наказали, на целую неделю лишив мультфильмов и сказок. Наказали за безобразное поведение в похоронной процессии. Но даже тогда я не призналась, что просто не могла, не хотела, боялась! – запомнить тетю Софу такой, какой она была в гробу, плывущим над процессией. У тети Софы не должно было быть уставшего серого лица, гладко причесанных волос, закрытых глаз, а главное – уныло-строгого серого костюма. Нет, нет и нет! Только цветастое платье, блестящие глаза, косо сидящий разлохмаченный шиньон – вот это была настоящая тетя Софа. А хоронили кого-то другого, чужую, незнакомую женщину, только слегка напоминающую тетю Софу.
И еще я не смогла сказать бабушке, что в какой-то момент мне почудилось, будто мертвая тетя Софа держит на руках маленького мальчика в шубке с оторванной верхней пуговицей. И оба они улыбаются…
Мгновение – и видение исчезло. Осталась только Коробка, бывшая жестянка из-под печенья, полная разноцветных и разнокалиберных пуговиц.
– Мама! – на коленях у меня оказываются джинсы сына. – Мама, ну пришей ты эту пуговицу!
А за окном – зима, и ветер все усиливается, вокруг фонарей завьюживает снегом, и в далеком прошлом оказывается давний золотой день, и тетя Софа, и маленький пуговичный магазинчик, так похожий на дореволюционный.
Закружило и завьюжило,
И повеяло тоской,
То Зима печальным кружевом
Белый плат свивает свой…
Нужно поднять голову, посмотреть на ярко сияющую люстру и закрыть глаза. Тогда вернется летний день, легкий шелест листьев лип, растущих вдоль тротуара, густой запах разогретого асфальта и бездумная радость бытия…
* * *
– Анечка, мы еще зайдем проверить часы, – сообщил дед, поворачивая к вывеске «Часовая мастерская».
У деда были шикарные часы, которые Анечка называла «набрюшными» – часовая цепочка протягивалась по жилету, серебряная, плоская, элегантная, а в специальном кармашке лежали сами часы – тяжелая серебряная луковица, которую нужно было заводить специальным ключиком. Анечка много раз упрашивала деда позволить ей завести луковичные часы. Но он, обычно тающий перед просьбами внучки, в этом был непреклонен, и лишь сам извлекал маленький серебряный ключик, вставлял в часы и поворачивал с едва слышным хрустом. Анечка при этом замирала и старалась не дышать. И вот теперь они шли в часовую мастерскую проверять эти волшебные часы.
«Настоящаяшвейцария» – медленно выговорила про себя Анечка. Она еще не знала, что означает это слово, но собиралась спросить у деда.
Анечка остановилась на мгновение, подтянула носочки, смахнула пыль с туфелек, поправила бант, вечно сползающий с тонких пушистых волос. У часовщика было двое внуков – вредные мальчишки постарше Анечки, они уже ходили в школу. Анечка их презирала: мальчишки еще толком не научились читать, даже не могли прочесть вывеску над мастерской собственного деда, что в глазах Анечки являлось страшнейшим грехом. Но чем больше было ее презрение, тем крепче она убеждалась, что при визитах в часовую мастерскую выглядеть нужно идеально. Чтобы с высоты своего идеала можно было презрительно фыркать на глупых мальчишек!
В часовой мастерской было сумрачно и прохладно, лишь над столом часовщика горела яркая лампа на длинной ноге, и эту лампу часовщик крутил туда-сюда, как ему больше нравилось, и свет прыгал по темным углам мастерской, выхватывая то часы с кукушкой, сипящие на стене, то круглобокие будильники, стоящие на столе рядком, то блестящий маятник, прикрепленный к чему-то невидимому в высоте. На глазу часовщика была укреплена хитрая лупа, и Анечка даже вздрогнула, когда тот поднял голову от работы – несмотря на привычку, ей вдруг показалось, что на нее смотрит вовсе не старый приятель деда, а какое-то диковинное насекомое.
– Соломон! – радостно воскликнул часовщик – тощий нескладный старик в синем рабочем халате. – Сейчас будем пить кофе!
– Да где ж ты его берешь? – поразился дед, заходя в подсобку, где стоял небольшой стол с маленькой электрической плиткой, стаканами и парой тарелок. Также там был крошечный холодильник. Со всех точек зрения часовщик устроился очень неплохо.
– В ветеранском заказе были, – пояснил часовщик, угнездив на плитке старенькую помятую турку от которой по мастерской немедленно поплыл густой кофейный аромат.
– В каком еще заказе? – отмахнулся дед. – Почему это у тебя было, а у меня не было?
– Так ты ж наверняка курицу и колбасу брал, – расхохотался часовщик. – Ну признайся, брал?
– Брал, – согласился дед. – Хорошая курица. Хорошая колбаса. Почему б и не взять?
– А я не брал. Взамен кофе взял.
– Понятно… – протянул дед. – Всегда ты что-то хитришь, Герш! Вот нет чтоб взять курицу, как все нормальные люди!
– Ха! – старый Герш хмыкнул и пожал плечами. – А зачем мне курица? За курицей пусть невестка с сыном бегают. А мне кофе нужно. У меня, может, давление пониженное!
– Совесть у тебя пониженная, – дед хлопнул часовщика по плечу. – Сына с невесткой хоть пожалел бы.
– Ну уж нет! – Герш нахмурился, пошарил в ящике стола и извлек оттуда книжку с яркими картинками, протянул Анечке. – Вот, малышка, поиграй пока. А я тебе какао сделаю, хочешь?
Анечка какао хотела. У старого Герша всегда к какао находилось вкусное пирожное или свежая булочка, да и какао он делал вкусное, пахнущее настоящим шоколадом.
– Ты знаешь, что мой дурак надумал? – возмущенно заговорил Герш, размахивая руками так, что чуть не сшиб с плитки
